Мои женщины. Ноябрь 1960. Фея Сталина или Зрелые женщины рассказы

МОИ ЖЕНЩИНЫ. Ноябрь 1960. Фея Сталина.

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

(Иллюстрации: сайт "Все девушки "Плейбой" с 1953 по 2010 годы").

5 ноября начались мои первые в жизни каникулы, которые закончились быстро – 9 ноября.

Хорошо ещё, что было всего 4 урока в день…

Однако я оставался в школе после уроков, потому что начиналась так называемая «внеклассная работа».

Последними уроками всегда были: труд, пение, рисование или физическая культура.

Уроки длились ровно по 45 минут.

С 1 сентября по 5 ноября я отучился 56 учебных дней. Из них дней десять я проболел.

Последняя болезнь была какая-то странная…

Я был тихим, печальным, вялым и равнодушным.

Таким я казался окружающим.

На самом деле я был страшно возбуждён происшествием в конце октября с Лерой.

Её танец в сарае передо мной с обнажённой грудью меня потряс настолько, что я замкнулся в себе и осторожно изучал свои новые ощущения.

Во мне проснулась неведомая сила, идущая откуда-то из низа живота.

Она иногда толчками и волнами жара поднималась изнутри. Мне становилось то жарко, то зябко.

В эти минуты я замирал и с любопытством прислушивался к самому себе.

В такие минуты мама и папа особенно переживали за меня и все пытали-выпытывали, что со мной происходит.

Откуда я знаю, что со мной происходит!

Меня самого волновали эти странные перемены в моём организме.

Правда, за короткое время этого странного болезненного состояния я всё же (как мне показалось) сумел разобраться в себе.

Я вдруг полностью осознал свою «половую принадлежность»…

Эти слова я подслушал из разговора родителей в их спальне.

Я подкрался к шторам, закрывавшим дверной проём из зала в их спальню и стал подслушивать, как мама тихо объясняла папе «особенности полового развития ребёнка в возрасте шести - семи лет».

Оказывается, у меня возникло любопытство, направленное на какие-то «половые признаки», половые органы и у меня начинает формироваться «половое самосознание»…

То, что я отношусь к мальчикам, а потом стану мужчиной, я понял ещё в детском саду, когда мне было 4-5 лет.

Уже тогда наши воспитатели часто нам говорили, чтобы мы не обижали девочек, потому что «мы – мальчики, будущие мужчины и должны, наоборот, их защищать».

Я помню, как мы тогда играли, выискивая врагов, чтобы защитить наших девчонок.

Правда, защищать их не очень-то хотелось, потому что они были коварные: приставучие, а чуть их тронешь, – плаксивые.

Однако было нескольку случаев на игровой площадке в детском саду, когда мальчишки из других групп действительно обижали наших девчонок, отбирали у них игрушки, дергали за волосы и они с рёвом бежали к нам за помощью.

Тогда мы дружно нападали на чужаков и отбирали у них не только девчоночьи игрушки, но и все остальные…

Я помню, как мы гордились этими победами. Я помню, как наши девочки восхищённо на нас смотрели, отчего мне, например, было очень приятно и горячо внутри.

А половое любопытство у меня проснулось ещё раньше!

Помню, как в бане я разглядывал писки у мужиков и сравнивал свою писку с их членами.

Ещё я помню, как мы в детском саду сидели на горшках вместе с девчонками.

Помню, как мы вдруг стали показывать друг другу писки и с любопытством смотреть на то, что у нас торчат писки-трубочки, а у девчонок вместо писок, какие-то пухлые щели между ног.

Тогда это было странным, но не так уж и важным.

Теперь всё было иначе…

Меня жгло любопытство.

Оно, как огонь, разгоралось от малейшего намёка, звука, скрипа в родительской спальне, от любой картинки, которую я видел в книгах и журналах.

Теперь я точно знал, что такое женщина и чем она отличается от нас, мужчин. Только теперь мне очень захотелось узнать как можно больше и подробнее об этих отличиях.

Я стал чувствовать свои яички. Они шевелились!..

Мои яички были в маленьком морщинистом мешочке под кожей. Они выступали под кожей снизу писки и шевелились внутри, как живые.

Я иногда трогал их рукой и ощущал, как они шевелятся. Тогда я сильно испугался и не знал, что мне делать, как к этому относиться.

Пойти к маме и спросить я почему-то очень стеснялся. Меня жгло и мучило странное волнение.

Спросить отца я тоже боялся. Не знаю почему, но боялся.

Может быть оттого, что отец не был таким мягким и нежным, как мама. Правда, он был со мной очень заботливым и добрым, но не таким, как мама.

Делать было нечего, и я спросил моего старшего брата…

- Слушай, - сказал я брату как можно небрежнее и независимее. - Почему у меня там между ног что-то шевелится?

- По кочану, - ответил брат. – Маленький ещё, подрастёшь – узнаешь.

Потом он, глядя, как я моментально обиделся, смягчился и сказал, что это у меня «яйца проснулись» и началось моё «половое созревание».

Последние слова он произнёс важно, со значением.

Я немедленно засыпал его вопросами по поводу, что такое «половое», но он наотрез отказался мне что-либо рассказывать и повторял только одно: «Подрастёшь, - узнаешь».

В конце концов, он меня стал успокаивать тем, что вполголоса рассказал о своих ощущениях, когда он был «маленьким»…

По его словам оказалось, что ничего страшного нет…

Всё естественно, нормально и так должно быть. А слово «половое» означает, что мы, люди разделяемся на два пола – мужской и женский.

Нужно это для того, чтобы рождались дети.

А почему и как это происходит, брат наотрез отказался мне рассказать.

Он твёрдо заявил, что «всему своё время» и, что если я буду приставать к нему с такими вопросами, то он «всё расскажет маме и папе и они тебе (то есть мне), дадут такого «дрозда», что я горько пожалею о своём любопытстве».

Я отстал от брата, но с этого времени я опять стал задавать вопросы…

Я задавал вопросы всем: папе, маме, брату, соседям, друзьям, учительнице, прохожим и даже самому себе.

Я стал «ходячим вопросом»…

Меня вдруг прорвало.

Я опять стал интересоваться всем, что меня окружает, что я вижу, слышу, чувствую, представляю или выдумываю.

От былой сонливости и вялости, болезненности и равнодушия не осталось и следа.

Я стал сверхактивным…

Я стал учиться так, что скоро был самым лучшим учеником в классе.

Я «схватывал» знания буквально на лету…

Учительница ещё не успевала закончить фразу или задание, а я уже либо знал, что она хочет сказать или выполнял это задание.

Я стал соображать с такой скоростью, что мои мысли неслись практически мгновенно.

Я захлёбывался в своих мыслях и ощущениях. Я даже ходить стал только бегом…

Если я оборачивался, то стремительно. Если что-то передавал другому, то так быстро, что это выглядело, как бросок, кидание.

Пока другие ребята и девчонки с трудом вникали в буквы, закорючки, которые мы, сопя носом, выписывали в своих тетрадках, я уже всё успевал сделать.

Я уже давно читал не только по слогам «мама мыла раму», но уже читал целыми предложениями, схватывая суть текста по первым фразам.

Иногда мне достаточно было только взглянуть на некоторые слова, как я уже знал их смысл и через несколько секунд мог их произнести вслух.

Стихи и «речёвки» я запоминал наизусть со второго или третьего раза. Особенно быстро запоминались мне песни.

Быстрее всего запоминались песни «про любовь»…

Когда мы 7 ноября 1960 года праздновали день Великой Октябрьской Социалистической революции и ходили на демонстрацию, то я весело пел вместе со всеми замечательные песни: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов», и «Смело, товарищи в ногу! Духом окрепнем в борьбе, в царство свободы дорогу грудью проложим себе».

Особенно мне нравилась песня «Варшавянка»…

Я с чувством гордости, смело и мужественно пел, стоя на стуле перед восхищенными нашими гостями и родственниками:

Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут,

В бой роковой  мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут.

Но мы поднимем гордо и смело

Знамя борьбы за народное дело,

Знамя великой борьбы всех народом

За лучший мир, за святую свободу!

Особенно мне нравились эти слова: «тёмные силы нас злобно гнетут», «судьбы безвестные ждут», «гордо и смело», «знамя борьбы» и «за лучший мир, за святую свободу».

Отец, правда, говорил мне, что надо петь «за рабочее дело», но я пел «за народное дело».

Я чувствовал, что это моя песня, что она про меня и про то, что я сам чувствую и ощущаю…

Взрослые пели и другие революционные песни, но они часто были тягучие и печальные.

Я их с удовольствием слушал, даже запоминал, но петь не любил.

Мне больше нравилось подпевать им в песне: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куём мы счастия ключи…» или «Вперёд, заре навстречу, товарищи, в борьбе, штыками и картечью проложим путь себе».

Особенно мы с братом любили петь дуэтом: «Мы дети тех, кто выступал на белые отряды, кто паровозы оставлял, идя на баррикады». При этом я звонко пел куплет: «Наш паровоз, вперёд лети! В Коммуне остановка, иного нет у нас пути, - в руках у нас винтовка! ».

После нас все гости дружно пели песню про Красную и Белую армию.

Белая армия, черный барон,

Снова готовят нам царский трон.

Но от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней.

Так пусть же Красная

Сжимает властно

Свой штык мозолистой рукой,

И все должны мы

Неудержимо

Идти в последний смертный бой!

После этой песни, как правило, отец, его друзья, их жены и другие соседи-гости начинали грустить и вспоминать другие песни о войне, о жизни, о судьбе и, наконец, о любви.

Отец, бывший кавалерист во время Великой Отечественной войны, всегда пел конармейские песни: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год. Были сборы недолги, от Кубани и Волги мы коней поднимали в поход» или «Мы – красная кавалерия и про нас былинники речистые ведут рассказ о том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные мы гордо, мы смело в бой идём».

При этом отец действительно гордо осанивался, выпрямлялся на стуле, как будто он был в седле, и с чувством пел так, что все любовались им.

Я тоже представлял его в седле на резвом коне и сам с восторгом ёрзал на стуле.

Все песни, которые пели отец, мама и гости, были чудесные. Они сразу брали за душу, сжимали сердце, заставляли, чуть ли не плакать.

Я еле сдерживал слёзы, когда родители и гости дружно пели песни гражданской войны: «Там вдали за рекой, засверкали огни, в небе ясном заря догорала, - сотня юных бойцов их будёновских войск на разведку в поля поскакала» или «Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону… Уходили комсомольцы на гражданскую войну», или «Каховка, Каховка – родная винтовка… Горячая пуля, лети! », или «Шёл отряд по берегу, шёл издалека, шёл под красным знаменем командир полка», или «Гулял по Уралу Чапаев герой, он соколом рвался с полками на бой! », или «Ты лети с дороги птица, зверь, с дороги уходи! Видишь, облако клубится, кони мчатся впереди», или «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с бою взять Приморье – белой армии оплот».

Под эти песни я то начинал маршировать по комнате, то принимал геройские позы и строчил из воображаемого пулемёта, то махал воображаемой шашкой или падал «замертво» как Орлёнок.

«Орлёнок, орлёнок,

Взлети выше солнца

И степи с высот огляди.

Навеки умолкли весёлые хлопцы,

В живых я остался один»…

В этот момент я верил, что я остался в живых, но мне до кома в горле жалко было мальчишку, которого в отряде называли Орлёнком.

Эти революционные песни наши родители и гости всегда заканчивали песней «Полюшко, поле»:

«Полюшко, поле,

Полюшко широко, поле!

Едут да по полю герои!

Эх, да Красной Армии герои»…

Я вскакивал с дивана и скакал вокруг нашего круглого стола, покрытого скатертью с вышитыми мамой разноцветными цветами.

Гости подбадривали меня громкими криками и обязательно после этого выпивали за наших отцов и дедов…

Потом очередь приходила советским песням:

«Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек»…

Эту песню пели дружно. Вспоминали старые советские кинофильмы, их героев, говорили о нашей стране, о нашем руководстве, при этом сетовали, иногда шепотом ругали, но неизменно все сходились с тем, что:

«Забота наша простая,

Забота наша такая:

Жила бы страна родная

И нету других забот.

И снег, и ветер,

И звёзд ночной полёт.

Меня моё сердце

В тревожную даль зовёт! ».

У меня тоже сладко и тревожно билось сердце и хотелось поскорее лечь спать, чтобы снова погрузиться в стремительный полёт во сне, как наяву.

А гости, как всегда к вечеру набрав определённый «градус» веселья, дружно пели:

«Родина,

Мои родные края,

Родина,

Весна и песня моя,

Гордою судьбою, светлою мечтою

Мы навеки связаны с тобой! »…

Дядя Георгий, младший папин брат, очень редкий наш гость, всегда после этого бурно запевал:

«В буднях великих строек,

В весёлом грохоте, в огнях и звонах.

Здравствуй, страна героев,

Страна мечтателей, страна учёных!

Ты по степи, ты по лесу,

Ты к тропикам, ты к полюсу

Легла, родимая, необозримая,

Несокрушимая моя! »…

Ему так же весело, но сдержанно, подпевал средний папин брат, дядя Толя:

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор.

Нам разум дал стальные руки – крылья,

А вместо сердца пламенный мотор»…

Дядя Георгий служил в авиации, но техником по реактивным самолётам. Он очень хотел стать лётчиком, но он был склонен к полноте, и у него с детства сильно болело сердце. Теперь он работал на крупных московских стройках и гордился тем, что не боится высоты.

Жёны дяди Георгия и дяди Толи тоже участвовали в этом семейно-родственном праздничном концерте.

Они с удовольствием пели «женские» советские песни:

«Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пенью гудка! »

или 

«Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля,

Просыпается с рассветом

Вся советская земля».

Особо душевно все пели военные песни.

Практически все родственники и гости прошли войну или пострадали от войны…

Война у всех оставила такие глубокие душевные раны, что практически все песни вызывали у них слёзы. Слёзы печали и слёзы грустной радости…

«Споёмте, друзья: ведь завтра в поход

Уйдём в предрассветный туман»… или

«Ой, туманы мои, растуманы,

Ой, родные леса и луга!

Уходили в поход партизаны,

Уходили в поход на врага», или

«Эх, дороги…

Пыль да туман…

Холода, тревоги,

Да степной бурьян», или

«Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои.

Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои? »…

Моя мама всегда стеснялась, когда гости просили её спеть…

Петь она очень любила, но только вдвоём с папой или с нами, сыновьями. Поэтому она долго отнекивалась, а потом, поддавшись общему настроению, заводила своим ровным глубоким нежным голосом:

«Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег на крутой», или

«Не слышны в саду даже шорохи.

Всё здесь замерло до утра.

Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера»…

Потом она запевала и все подхватывали:

«Хорошо над Москвою-рекой

Услыхать соловья на рассвете,

Только нам по душе непокой,

Мы сурового времени дети.

Комсомольцы-добровольцы!

Мы сильны нашей верною дружбой.

Сквозь огонь мы пройдём, если нужно,

Открывать молодые пути.

Комсомольцы-добровольцы!

Надо верить, любить беззваветно,

Видеть солнце порой предрассветной, -

Только так можно счастье найти».

Мама во время войны была фельдшером, старшей медсестрой и одновременно комсоргом московского военного поезда-госпиталя. В финскую войну и все четыре военных года Великой Отечественной войны она с подругами и руководством поезда-госпиталя вывозила с фронта и лечила раненых и даже однажды пленных немцев…

Я очень хотел быть комсомольцем-добровольцем, чтобы тоже совершать подвиги, не щадя своей жизни и, как Мальчиш-Кибальчиш, стойко стоять и держаться день и ночь, но не поддаться никаким врагам и буржуям.

В такие праздничные вечера я особенно гордился моими родителями, которые были участниками Великой Отечественной воны и офицерами советской Красной Армии.

Эти праздничные песни в нашей семье пелись не просто так…

Из разговоров взрослых я узнал, что в далёкой и враждебной нам Америке на выборах победил какой-то демократ Джон Фиджеральд Кеннеди.

Мне нравилось имя «Фиджеральд» и я долго про себя повторял его, пока не научился хорошо произносить это слово.

Отец говорил, что «это хорошо, что демократ Кеннеди победил республиканца Ричарда Никсона».

- Теперь демократ Кеннеди не пойдёт против американского народа, - говорил отец. - А народ Америки войны с нами не захочет и не даст президенту напасть на нас.

Но однажды, это было ещё в конце октября, отец буквально прибежал с работы домой весь взъерошенный, озабоченный и очень возбуждённый…

Они с мамой заперлись в спальне и строго-настрого приказали нам с братом не подходить к дверям в спальню.

О чём они там шептались, я не знал.

Мы только слышали, как вскрикнула мама, потом они о чём-то громко шептались, а потом слышно было, как мама заплакала.

Я тоже захотел зареветь от страха и тревоги, но брат не дал мне этого сделать.

Он тоже растерялся, топтался на одном месте и крепко держал меня за плечо.

Когда родители вышли из спальни, мама уже не плакала. Её лицо было напряжённым, скорбным и одновременно умиротворённым.

Отец сказал, что в стране произошли важные события, но это никак не повредит нам и нашей семье…

О том, что случилось в стране, я узнал на улице от друзей моего брата.

Они сидели на куче брёвен, которые привез в наш двор один из наших соседей и вполголоса говорили, что «Сталина скинули».

Я не знал, что значит «скинули», ведь он уже давно умер. Кстати умер в тот год, когда я родился…

Кто-то из ребят сказал, что в Москве был съезд партии, на котором Н. С. Хрущёв «разоблачил преступления Сталина против народа», что Сталин сам «враг народа», что «теперь народ вздохнёт спокойно».

Кто-то добавил, что Хрущёв объявил о том, что «коммунизм будет построен в СССР к 1980 году».

После этого загалдели все и стали спорить о том, как будут жить при коммунизме.

Одни говорили, что «при коммунизме будет лафа, потому что всем всё будет по потребностям», что «перестанут воровать», что «зеков не будет», что «расстреливать теперь никого не будут»…

Мой брат молчал и сделал мне знак, чтобы я тоже держал язык за зубами.

Ребята, его друзья, не прогоняли меня, как обычно, а всё пытались втянуть в разговор брата или даже меня…

Им очень было интересно узнать, что думает и говорит о происходящем наш отец.

Мы с братом упорно молчали и только кивали или хмыкали в ответ.

Дело в том, что отец, как-то в сердцах, сказал маме на кухне: «Этот Никита заварил такую кашу, которую нам так просто не расхлебать».

- То, что развенчали культ личности Сталина, это правильно, - сказал отец. - Но то, что за этим последует, - перетряхнёт всю нашу систему, расстроит все наши отношения с соседними партиями и странами. Особенно не простят нам Сталина китайские товарищи-коммунисты. У них тоже культ личности Мао Дзедуна и удерживать в строю полмиллиарда китайцев без сильной личной власти, как было у Сталина, вряд ли получится. Да и империалисты обрадуются»…

Отец хмуро помотал головой, а мама сказала ему, чтобы он «молча ел суп и не болтал попусту при детях».

Отец всё сокрушался, что мы зря разорвали отношения с китайцами.

Я не знал, кто такие китайцы, хотя у меня была по наследству от брата очень тёплая красивая клетчатая байковая рубашка с кармашками на груди и своя собственная хитроумная большущая куртка с подкладкой из заячьего меха.

Куртка была с накладными карманами, капюшоном и рукавами на резинках, чтобы холодный ветер или снег не попадали в рукава.

На воротнике куртки была нашита прямоугольная тряпочка, на которой были вышиты китайские иероглифы и китайский государственный флаг. Такая же тряпочка была пришита и к китайской рубашке.

Рубашка была моей самой любимой, потому что была мягкая, тёплая, «не кусалась» и у неё были маленькие аккуратные карманчики. В этих карманчиках я хранил самое дорогое, - мою коллекцию конфетных фантиков.

Теперь дружбе с китайцами пришёл конец. Мама даже не разрешала мне надевать во двор эту китайскую куртку.

Увидев меня в китайской куртке, ребята дразнились и всё порывались что-то сделать этой куртке: запачкать, порвать, нарисовать или написать на ней что ни будь «непристойное».

Мама даже отпорола с куртки эту красивую китайскую тряпочку с иероглифами…

Вскоре в городе и в школе тоже наступили перемены…

На улицах города и во всём здании школы чувствовалось напряжение и тревога.

Погода тоже как бы хмурилась и обдавала всех холодным мелким дождём и пронизывающим ветром.

Со стен школьного зала на втором этаже исчезли картины со Сталиным.

Исчез и его громадный парадный портрет над входом в школьную библиотеку.

Я всегда съёживался под этим портретом, когда по заданию учительницы ходил в библиотеку за картами, плакатами и школьными пособиями.

Огромный бюст Сталина ещё стоял в зале, но теперь старшие мальчишки, пробегая мимо него на переменах, осмеливались то дёрнуть его за гипсовые холодные усы, то сунуть ему палец в ноздрю, а один, самый хулиганистый, даже смачно плюнул ему в широкий лоб.

Когда я это увидел, то онемел и застыл на месте от страха и внутреннего возмущения.

Мне казалось, что этого делать было нельзя, это плохо и стыдно. Ведь каменный бюст ничего не мог ответить, а человек, с которого лепили этот бюст, уже был мёртвый…

- С покойниками не шутят, - вполголоса сказала наша школьная уборщица, баба Шура. – Тем более с такими, как Сталин. Ой, парень, отрыгнётся тебе этот плевок!..

Баба Шура вытерла тряпкой лоб каменного Сталина и строго посмотрела на нас.

Этот хулиган побледнел, вполголоса ругнулся матом и вразвалочку, сунув руки в карманы, пошёл к себе в класс.

Нас и меня в том числе, как будто ветром сдунуло...

Я ничего не понимал. Мне было страшно, холодно и неуютно.

Я уже начал уставать от этой напряжённости в городе, в школе и дома. Мне хотелось освободиться от этой тревоги и холодного страха.

Я часто вспоминал, как мы хорошо сидели дома за праздничным столом и пели песни на праздник 7-го ноября.

Однажды поздно вечером брата условным свистом вызвали на улицу его друзья.

На улице снова шёл мелкий холодный дождь. Было сыро, мерзко и темно.

Фонари на улице почему-то не горели.

Брат схватил старую папину телогрейку, надел сапоги и быстро убежал к ребятам.

Я подумал-подумал и тоже быстро собрался, надел свою любимую китайскую куртку и выскочил из дома.

Я видел, как ребята заворачивали за угол нашей улицы. Они пошли в переулок, ведущей к нашей школе.

При этом они шли, пригнувшись, как разведчики.

У меня гулко забилось сердце, стало горячо и я побежал вслед за ними…

Ребята во главе с моим старшим братом уже один за другим лезли в щель школьного забора.

За этим лазом была тропинка, ведущая мимо трансформаторной будки через голые кусты сирени и черёмухи к школьному туалету.

Туалет был деревянный большой и разделённый на две половины: мужскую и женскую.

Во время перемен, занятий по труду и физкультуре в этом туалете часто собирались мальчишки и девчонки.

Здесь курили, обменивались предметами из своих коллекций, разговаривали, играли, прятались от учителей и, конечно, справляли нужду.

Причём, иногда ребята и девчонки переговаривались через стенку, громко нарочно пукали (пердели) или издавали пукающие звуки – кто громче и интереснее «пёрнет».

Это было одновременно весело и глупо до безобразия…

А ещё ребята всё время пытались провертеть в стенке туалета дырочки, чтобы можно было подсматривать за девчонками.

Стенку постоянно дырявили, но тут же школьный учитель по труду заделывал эти дырки и набивал новые толстые шершавые доски.

Ещё на стенах туалета писали, рисовали и вырезали...

Писали стихи, надписи, сообщения друг другу. Рисовали непристойные картинки, женские и мужские половые органы, какие-то гербы, формулы и даже примеры по математике и физике.

Даже то, что из туалетной ямы несло жутким запахом, не мешало ребятам и девчонкам весело проводить тут своё время.

Но этот туалет вначале осень закрыли…

Рабочие разрушили деревянное здание туалета, засыпали землей выгребную яму и на всешкольном субботнике мы сделали на месте старого школьного туалета красивую клумбу из цветов.

Теперь здесь было как в парке: лавочки, клумбы, грядки, низкие стенки из молодых кустиков и даже свой цветочный лабиринт.

Только никто здесь не собирался…

Теперь девочки имели на первом этаже свой туалет, а ребята – в другом крыле школьного здания - свой.

Вот сюда, в этот школьный парк на месте бывшего туалета крались, как разведчики, старшие ребята и мой брат…

Когда последний из них нырнул в щель в заборе, я тоже подкрался к этому лазу.

Отодвинув вбок доску я увидел, как ребята уже полностью ползком медленно пробирались через кусты в глубь школьного парка.

Там, впереди, над большой клумбой горела яркая лампочка, подвешенная на шест.

Я последовал за ребятами, только ползти по мокрой и грязной земле я не мог. Я боялся испачкать мою китайскую куртку.

Поэтому я взял левее, обогнул трансформаторную будку и осторожно выглянул из-за её угла.

Я увидел наших учителей по труду и физкультуре, и ещё какого-то мужчину в чёрном блестящем плаще.

Они стояли рядом с клумбой, курили и о чём-то глухо советовались. Рядом с ними лицом ко мне стоял каменный бюст Сталина.

Цветочная клумба была разрыта. В центре клумбы была вырыта большая яма, так как возле бюста уже высились два больших холмика вынутой земли…

Дождь под порывами ветра хлестал меня по щекам мелкими острыми брызгами. Я почти ослеп от этих холодных хлещущих струй.

Не знаю почему, но я вдруг понял, что мне нельзя было присутствовать при этом событии…

Я очень сильно испугался.

Я уже хотел было повернуть назад и бежать домой, но тут чья-то рука сильно стукнула меня по спине и заставила упасть прямо на голую мокрую грязную землю. Это был мой брат…

Брат был не просто сердит. Он был взбешён…

Его глаза сверкали бешеной злобой. Казалось, что он готов меня сейчас разорвать на части. Но ему этого не дали сделать.

Кто-то из старших ребят тоже ударил его по спине и он растянулся на земле рядом со мной.

Рядом с нами оказались почти все его друзья, которых я видел. Тут, за трансформаторной будкой оказалось лучшее место, с которого всё было хорошо видно.

Мы стали смотреть…

Трое мужиков стояли под дождём возле мокрого гордого, огромного и спокойного бюста Сталина.

Сталин смотрел куда-то вдаль, мимо них и мимо нас, лежащих в гуще мокрых ветвей кустов сирени.

Мужики о чём-то советовались, жались друг к другу и всё никак не могли на что-то решиться…

Наконец, самый пожилой среди них достал из-за пазухи бутылку водки. Они молча посмотрели на неё и также молча отошли к лавочкам, стоящим вокруг центральной клумбы.

Мужики сели спиной к нам на лавку в пяти шагах от нас.

Они поочерёдно прикладывались к бутылке, делали большие глотки и занюхивали водку рукавами. При этом они молчали и только ухали после каждого глотка.

Через несколько минут один из них глухо и зло произнёс: «Мерзкая погода, мерзкое задание и мерзопакостная жизнь».

- Всю жизнь старался жить, как все, - продолжал он уже почти пьяным голосом. - Старался всем угодить, никого не обидеть, никому не делать зла. Когда надо кричал «Ура! », когда надо – «Долой! ». Когда все орали «Да здравствует наш любимый вождь, товарищ, - он помедлил и ожесточенным шёпотом произнес, - Сталин», я тоже орал громче всех. Искренне орал. Ведь действительно он был нашим вождём, преемником Ленина. Даже когда требовали расстрела «врагов народа» верил, что он во всём справедливо разобрался и по справедливости наказывает скрытых врагов.

- А во время войны? - подхватил наш пожилой учитель труда. – Ведь с одной винтовкой на троих шли в бой с криком «За Сталина! За Родину! ». С одной винтовкой… Бежишь за первым и ждёшь, когда же он упадёт… Он упал, а винтовку не выпускает. Я рву у него из пальцев тёплую винтовку, а он не отдаёт. Уже мертвый, а не отдаёт…

- А у меня дядю в 37-м забрали, - сказал учитель физкультуры. – Мы только в 54-м узнали, за что и как. Оказалось ни за что, а по ошибке. Приехал в Москву в командировку, а в гостинице на его место по ошибке поселили другого человека. Дали ему другое забронированное место, а оказалось, что этот номер был забронирован на какого-то иностранца. Вот так дядю и взяли вместо того иностранца. Он начал права качать, крупный был начальник в Средней Азии. Видимо, наговорил лишнего и на 15 лет попал в лагеря на Колыму. Потом война, ранение, госпитали и в 1959 году он скоропостижно умер. Как же он его ненавидел!

Мужики дружно посмотрели на спокойный и отрешённый от мира бюст Сталина.

По нему стекали дождевые ручьи. Казалось, что Сталин плачет.

По его гипсовой голове стучали дождевые капли, а ему было всё равно.

Он был спокоен…

Он был удивительно спокоен…

Этот дождь ему был нипочём.

Ему всё было нипочём.

Он ничего не боялся, потому что был непоколебим, как скала, как камень.

Как большой огромный холодный камень-кремень…

Один из мужиков вдруг матерно выругался, схватил лежащий возле бюста молот с длинной рукояткой и вдруг со всего маху нанёс удар прямо по голове гипсового Сталина…

Удар молота ничего не изменил.

Также лил мелкий колючий дождь, также пронизывал ветки кустарника холодный ветер, также светила яркая лампочка, подвешенная на шесте над глубокой ямой в центре клумбы…

Человек в чёрном плаще стал неистово бить бюст Сталина молотом по голове.

Гулкие удары пересиливали шум дождя и ветра.

Только бюсту Сталина эти удары не приносили никакого вреда.

Бюст словно заколдованный излучал мокрое холодной спокойствие и равнодушие.

Теперь Сталин даже усмехался в свои пышные гипсовые усы…

Мужчина в чёрном плаще устал.

Молот взял учитель физкультуры и стал как-то неуверенно бить по голове бюста Сталина.

У него ничего не получалось…

Тогда вдруг вскочил пожилой учитель труда, на лету перехватил молот, ещё раз размахнулся и вдруг ударил бюст по носу.

Нос Сталина отскочил далеко в сторону, как маленький мячик.

Никто не ожидал этого…

Ни мужики, ни мы, лежащие в грязи за трансформаторной будкой…

Сталин дрогнул…

Теперь, без части своего толстого гипсового носа, он казался ошеломлённым.

Учитель труда вновь взмахнул молотом и от сталинского лица отскочил кусок уса и часть щеки.

Теперь на его гипсовом лице зияла большая рана…

Молот опять перехватил мужик в чёрном плаще и методично стал отбивать от бюста кусок за куском.

Вскоре лицо гипсового Сталина стало похожим на лик египетского Сфинкса.

Через минуту лопнула и голова…

Мужики, сменяя друг друга, лупили по гипсовым останкам всесильного вождя всех народов Советского Союза и уже без опаски, тяжело ухая, били и били по гипсовой глыбе.

Отколотые куски они сбрасывали в яму…

Нам становилось скучно, да и вода стала проникать сквозь ткань моей китайской куртки.

Мужики уже почти в ночной темноте устало закапывали яму с останками бюста Сталина.

Дождь прекратился.

Ветер порывами налетал на ветки страшного чёрного кустарника.

Становилось не просто скучно, становилось жутко холодно и совсем не весело…

Рука брата, которая всё это время крепко прижимала меня к земле, ослабла.

Ребята стали потихоньку отползать за угол трансформаторной будки.

Здесь мы тем же путём выскользнули через лаз на улицу и в свете уличных фонарей вдруг увидели, какие мы грязные.

Моя китайская куртка теперь была настолько грязной, что никто мне больше не завидовал…

Грязь впиталась глубоко в ткань и мама ничего не могла поделать.

Она отпорола меховую заячью подкладку и долго стирала куртку.

Серые грязные разводы на куртке так и остались навсегда.

Она потеряла форму, красоту и от частых стирок быстро истёрлась.

Нам очень попало с братом.

Отец и мама долго допытывались, где мы были, что делали и как могли так испачкать такую замечательную и практичную куртку…

Мы придумывали разные истории, но не говорили правды.

Тогда ноябрьской ночью мы дали друг другу клятву никогда и никому не рассказывать, что на школьном дворе, в глубине клумбы, вместо которой когда-то была выгребная яма школьного туалета, похоронены гипсовые останки бюста Сталина…

Той ночью, после слез и упрёков мамы, после грозных окриков и подзатыльников отца, мы с братом заснули так, как будто нас застрелили…

Я не знаю, что снилось брату, но мне вдруг приснилось, что я лечу низко над землей.

Мокрый, тяжёлый, с еле шевелящимися руками, я летел над лужами, в которых пузырились ямки от частых ударов дождинок.

Я летел, пытаясь подняться выше, чтобы не путаться в круговерти чёрных веток кустарников, но не мог.

Не хватало сил.

Что-то гнетущее прижимало меня к земле, тянуло к тяжёлым комьям земли, которые холмом возвышались посередине круглой клумбы.

Этот земляной холм возвышался среди останков увядших цветов и сорной травы.

Мне даже показалось, что земляные комья шевелятся и осыпаются…

Я знал, что это мне снится.

Я мысленно обратился к моей Фее красоты и страсти, чтобы она освободила меня от этого кошмара.

Фея красоты и страсти явилась ко мне, как по заказу…

Я отчётливо видел, как порывом ветра распахнулось окно, заколыхались тяжёлые мамины шторы и лёгкая кисея тюля.

Тонкие гибкие руки раздвинули шторы, тюль и на подоконнике, на фоне пасмурного ночного неба в полный рост очутилась прекрасная женщина с чёрными, как ночь, волосами…

Её волосы были взбиты в самую новомодную причёску и завиты в многочисленные колечки.

Они окружали голову и лицо моей феи, как облако.

Несколько колечек красиво курчавились на лбу.

У феи были густые чёрные брови, которые красивой дугой взметнулись над огромными чёрными глазами.

Она смотрела на меня ласково, спокойно и слегка недоумённо, как будто спрашивая: «Ну, что такое? Чего ты испугался? Всё хорошо»…

Она была в тонкой прозрачной ночной рубашке, которая полностью обволакивала её руки, плечи, тело и ноги.

Правда, она была почему-то обута в очень красивые серебристо-муаровые туфельки.

Одну ножку фея согнула в колене так, чтобы складками ночной рубашки прикрыть своё «сокровенное тайное место» и одновременно показать мне свою чудесную волшебную туфельку.

Может быть, эти туфельки и принесли её ко мне?

Сквозь прозрачную ткань ночной рубашки отчётливо просвечивались две маленькие грудки феи.

Я видел округлые тени под грудками, тёмные вершинки сосков, красивые склоны между грудками, волнующийся выпуклый животик и тёмную тень внизу живота.

Что там темнеет, я разглядеть никак не мог, хотя очень хотелось…

Фея склонила немного голову набок. Её красивые губы сложились в виде бутончика, и она слегка укоризненно покачала головой.

Её коленка ещё более сдвинулась влево, сгущая тень складок ткани между ножками.

Мне стало немного стыдно.

Я прикрыл глаза, набрал воздуху, чтобы рассказать ей о бюсте Сталина и о нашем ночном приключении, но услышал только её предостерегающее: «Ш-ш-ш! »…

В тот же миг я крепко уснул.

Наутро я проснулся совершенно другим человеком.

Совсем другим…