Симфония стыда

ПРИМЕЧАНИЕ:

— это ещё одно творение коварного и ужасного искусственного интеллекта, сгенерированное по моему подробному описанию. Похоже, что фетиши определённого вида нейросетями используются без особых цензурных ограничений.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

СИМФОНИЯ СТЫДА: ЧАСТЬ 1

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Вика сидела в приёмной музыкального училища, её чёрные волосы струились по плечам, а тёмно-фиолетовые глаза — редкие, как вечерние сумерки — нервно бегали по облупленным стенам. Пальцы теребили край платья, оставляя влажные следы от пота. Мечта стать пианисткой, унаследованная от родителей и подпитанная её собственной страстью, горела в груди, но реальность душила, как тугой корсет. Мест на бесплатное обучение почти не осталось, а денег у семьи не хватало. Отец, водитель автобуса, приходил домой с запахом бензина, мать, швея, зашивалась до ночи за копейки. Вика знала: это училище — её единственный шанс. Других таких в регионе нет.

Дверь скрипнула, и вошёл Олег Викторович, преподаватель теории музыки. Его холодная улыбка и острый взгляд заставляли Вику чувствовать себя меньше, чем она была. Он постучал ручкой по папке с её документами, звук отдавался в ушах, как метроном.

— Виктория, вы талантливы, — начал он, растягивая слова, как ноты в ларго. — Но лимит на бюджетные места... сами понимаете. Впрочем, есть вариант.

Вика подняла глаза, сердце заколотилось. Надежда вспыхнула, как искра в темноте.

— Наш вуз сотрудничает с медицинским университетом, — продолжил он, откидываясь в кресле. — Их научно-исследовательская программа ищет добровольцев. Участникам — льготы. Возможно, место на бюджете.

— Что за программа? — спросила Вика, но голос дрожал, выдавая её страх.

— Ничего сложного, — он пожал плечами, пододвигая стопку бумаг. — Подпишите здесь... и здесь. Это формальности.

Вика взяла ручку. Текст был мелким, полным терминов — «непрерывное ношение устройства», «гормональный фон», «конфиденциальность». Она пыталась читать, но слова путались, а Олег Викторович мягко подталкивал: «Время, Виктория, время». Страх упустить шанс пересилил. Она подписала — лист за листом, пока стопка не выросла в гору. Когда она дочитала до фразы «невозвратное согласие», было поздно. Психологический капкан захлопнулся: отступить значило признать, что она зря потратила время сотрудников, что она слабая, что она подвела родителей. Вика стиснула зубы и поставила последнюю подпись, чувствуя, как что-то внутри сжимается, как струна перед разрывом.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

В лаборатории медицинского университета пахло спиртом и металлом. Лаборантка, женщина с усталым лицом и тугим пучком, держала устройство — металлическое нижнее бельё, блестящее, как хирургический инструмент. Вика нахмурилась, глядя на холодный блеск. Пояс целомудрия? В XXI веке? Лаборантка уклончиво объяснила:

— Оно измеряет гормональный фон. Датчики фиксируют данные. Непрерывность ношения важна. Даже секунда без устройства — и эксперимент рухнет.

Вика, краснея, разделась за ширмой. Металл обхватил бёдра, талию, холодя кожу, как ледяная рука. Замок щёлкнул, как приговор. Механизмы — хитрые клапаны — позволяли справлять нужду, но блокировали... всё остальное. Она поняла это дома, в ванной, когда пальцы наткнулись на гладкий металл там, где раньше была свобода. Самоудовлетворение? Невозможно. Месяц. Вика сглотнула, глядя в зеркало. Её фиолетовые глаза потемнели, как будто отражая стыд. Она выдержит. Она же одухотворённая, её мир — музыка, а не... это. Парня нет, искушений тоже. Всё будет просто. Правда?

Стыд кольнул её, как игла. Она представила, как рассказывает об этом кому-то — подруге Оле, родителям. «Меня заперли в этом... устройстве». Лицо запылало. Мысль, что кто-то узнает, что кто-то увидит её слабость, была невыносимой. Но мечта о пианино, о сцене, о музыке пересилила. Вика легла спать, чувствуя тяжесть металла, как напоминание о сделке. Ей снились клавиши, но они были холодными, как её бельё.

* * * * * *

ДЕНЬ 1

* * * * * *

Утро началось с гамм. Вика сидела за стареньким пианино в своей комнате, пальцы бегали по клавишам, но мысли путались. Бельё было неудобным — тяжёлым, чуть натирающим кожу под платьем. Она старалась не думать о нём, сосредоточившись на Шопене, но к обеду заметила странное. Лёгкое покалывание — словно слабый ток пробежал под металлом, где-то внизу живота. Самовнушение? Нервы? Вика отмахнулась, но к вечеру покалывание стало ритмичным, как метроном, едва заметным, но тёплым, дразнящим. Она сжала бёдра, сидя за ужином, и почувствовала, как тепло разливается глубже, как будто кто-то шепчет запретное.

— Вика, ты чего такая задумчивая? — спросила мать, ставя тарелку с картошкой.

— Просто... устала, — солгала Вика, опуская глаза. Стыд вспыхнул, как спичка: а если бы мама знала? Если бы кто-то заметил её сжатые колени, её учащённое дыхание? Мысль была как удар, но странно сладкая. Она ненавидела себя за это, но не могла остановить.

Ночью она ворочалась в постели. Покалывание не утихало, оно было как шёпот, зовущий к чему-то тёмному. Вика стиснула подушку, пытаясь отвлечься. Она не такая. Она одухотворённая, её мир — музыка, а не... это. Но тепло внизу живота не слушалось. Она заснула, мечтая о сцене, но во сне клавиши пианино были горячими, как её кожа, и кто-то смотрел на неё из зала — безликий, но жадный.

* * * * * *

ДЕНЬ 2

* * * * * *

На уроке теории музыки Вика сидела в конце аудитории, стараясь слиться с тенью. Пожилая преподавательница, Анна Ивановна, объясняла гармонию Баха, её голос был монотонным, как тиканье часов. Вика делала заметки, когда бельё ожило. Всплеск острой щекотки — жалящей, как танец пчелы — пронзил её нежные ткани, покалывая, царапая, дразня её там, где металл касался кожи. Она ахнула, прикрыв рот. Ручка выпала из рук, стукнув по парте, и несколько студентов обернулись.

— Виктория, всё в порядке? — спросила Анна Ивановна, поправляя очки.

— Д-да, — выдавила Вика, чувствуя, как лицо горит. Щекотка утихла, но оставила послевкусие — влажное, пульсирующее, как аккорд, который не отпускает. Она сжала бёдра под партой, надеясь, что никто не заметил её дрожи, её потных ладоней, её слишком быстрого дыхания.

Стыд был как кислота, разъедающая изнутри. Что, если кто-то видел? Если Анна Ивановна поняла? Если её однокурсники — Маша с её вечной улыбкой или Дима, который всегда пялится, — заметили? Вика уставилась в тетрадь, но буквы расплывались. Мысль, что она чуть не выдала себя, что её могли поймать за этим... чувством, была невыносимой. И всё же — о, как это было стыдно признаться — ей нравилось. Это унижение, этот страх быть разоблачённой, они будили что-то тёмное, сладкое, чего она не знала в себе. Она ненавидела это, но её тело хотело больше.

Вечером, за ужином, родители обсуждали её учёбу. Отец, пахнущий бензином, спросил, как идут гаммы. Вика начала отвечать, но новый всплеск — дольше, сильнее, как пальцы, танцующие на её коже, — заставил её вцепиться в край стола. Щекотка была медленной, дразнящей, как будто кто-то знал, как её мучить. Она пробормотала что-то о колледже, но голос дрожал, а колени сжимались под скатертью. Мать нахмурилась:

— Вика, ты точно здорова? Бледная какая-то.

— Всё... нормально, — выдавила Вика, мечтая о холодном душе. Стыд жёг, как раскалённый уголь: они рядом, её родители, такие родные, такие невинные, а она... что? Возбуждена? От этого чёртова белья, которое она сама на себя надела? Она хотела провалиться сквозь землю, но мысль, что её могли бы увидеть — мать, отец, кто угодно, — была как мёд, густой и ядовитый. Вика ненавидела себя, но не могла остановить это чувство.

На улице подруга Оля болтала о новом парне, её глаза сияли, как звёзды. Вика пыталась слушать, стоя у остановки, но очередной всплеск — как будто кто-то коснулся её там, где нельзя, мягко, но настойчиво — заставил её сжать кулаки. Пот выступил на лбу, платье липло к телу. Оля, смеясь, ткнула её в плечо:

— Ты чего такая красная? Влюбилась, да? Рассказывай!

Вика выдавила улыбку, но внутри всё пылало. Ей хотелось кричать: «Это не любовь, это... это бельё, этот проклятый эксперимент! » Но она молчала, и стыд — за ложь, за слабость, за желание, которое росло, как буря, — был как вино, пьянящее и опасное. Оля продолжала болтать, но Вика едва слышала. Она хотела бежать, спрятаться, но часть её — тёмная, запретная — хотела, чтобы Оля заметила, чтобы кто-то спросил, чтобы её поймали.

* * * * * *

ДЕНЬ 3

* * * * * *

К третьему дню Вика была на грани. Покалывание стало фоном, как шум моря, но всплески приходили без предупреждения, всегда в худший момент. На уроке композиции она отвечала у доски, объясняя структуру сонаты, когда щекотка ударила так сильно, что она споткнулась на полуслове. Её голос сорвался, колени подогнулись, и она схватилась за край доски. Однокурсники засмеялись, думая, что она забыла термин. Преподаватель, молодой парень с бородкой, поднял брови:

— Виктория, продолжайте.

Она выдавила ответ, но пот стекал по спине, а между ног всё пульсировало, как будто кто-то играл на её теле, как на струнах. Стыд был невыносим: они смотрят, они смеются, а она... хочет этого? Мысль, что кто-то — бородатый преподаватель, Маша, Дима — мог бы увидеть её такой, разоблачить её, была как нож, но этот нож был сладким. Вика вернулась за парту, опустив голову, но её тело дрожало не только от стыда, но и от чего-то другого, чего она боялась назвать.

Дома она решилась. В ванной, заперев дверь, Вика посмотрела на себя в зеркало. Фиолетовые глаза потемнели, как грозовые тучи. Она ненавидела бельё, но ненависть смешивалась с чем-то ещё. Она придвинула стул, деревянный, с высокой спинкой, и медленно опустилась на него, прижимаясь промежностью к краю. Металл был холодным, непроницаемым, но она тёрлась, надеясь пробить его, найти хоть каплю облегчения. Ничего. Бельё гасило ощущения, но покалывание — теперь сильнее, как насмешка — дразнило, как будто кто-то смотрел на неё и смеялся.

И тогда она представила. Представила, что дверь открывается. Что мать входит, видит её — Вику, свою одухотворённую дочь, трущуюся о стул, как... как кто? Шлюха? Извращенка? Стыд захлестнул её, как волна, но за ним пришёл кайф — дикий, противоестественный, такой сильный, что она задохнулась. Мысль, что её могут поймать, что её увидят такой — униженной, слабой, сексуально озабоченной девианткой, — была как пожар, сжигающий всё, кроме желания. Она тёрлась об стул всё сильней и сильней, не замечая, как мебель скрипит, как её дыхание становится стоном. Если бы кто-то вошёл — отец, Оля, Олег Викторович, — что бы они сказали? «Вика, ты просто животное»? Эта мысль была ядом, но ядом сладким, и она пила его, задыхаясь, хотя не была способна напиться.

Она попробовала другой трюк — вытянуть ноги, напрячь мышцы, как делала в юности, когда познавала собственное тело. Но бельё ответило разрядом, как удар током, резким и злым. Вика вскрикнула, рухнув на пол. Боль смешалась с желанием, и она заплакала — не от боли, а от унижения. Ей было стыдно, так стыдно, что она задыхалась, но этот стыд был живым, он был её. Она свернулась в комок, шепча: «Я не такая, я не такая». Но часть её — тёмная, запретная — шептала в ответ: «Ты именно такая, и тебе это нравится».

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Вика ворвалась в лабораторию, где лаборантка чистила оборудование. Её фиолетовые глаза пылали, волосы растрепались. Она выпалила, задыхаясь:

— Это бельё... оно ненормальное! Оно... делает что-то со мной!

Лаборантка подняла брови, но голос был сухим, как бумага:

— Всё по протоколу, Виктория. Влияние на гормональный фон — часть эксперимента. Вы подписали пункт 17b, помните?

Вика замерла. Пункт 17b? Она не помнила. Её щёки горели, стыд душил. Признаться, что она чувствует? Что она хочет? Лаборантка добавила, глядя в сторону:

— Если выйдете, неустойка — полмиллиона. И никакого училища.

Вика побледнела. Полмиллиона? У её семьи нет таких денег. Она была в ловушке. Стыд — за наивность, за подписи, за желание, которое она не могла заглушить, — захлестнул её, как прилив. Но где-то глубоко, в тёмном уголке, она чувствовала: ей нравится быть пойманной. Эта мысль была самой страшной, самой сладкой, самой её.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

СИМФОНИЯ СТЫДА: ЧАСТЬ 2

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Вика стояла перед дверью кабинета Олега Викторовича, сердце колотилось, как метроном. Металлическое бельё, её тюрьма и тайна, пульсировало слабым током, дразня кожу. Три дня — покалывания, всплески щекотки, стыд, от которого она задыхалась, — превратили её в комок нервов. Она хотела ворваться, потребовать снять это проклятье, но слова застревали в горле. Как признаться? «Ваше бельё делает меня... озабоченной»? Мысль о таком разговоре была как раскалённый уголь, но хуже всего — Вика знала: ей нравится этот стыд, это унижение, как ядовитый мёд, от которого нельзя оторваться. Она постучала, пальцы дрожали.

Олег Викторович сидел за столом, его холодная улыбка резала, как стекло. Он отложил ручку и кивнул, будто ждал её.

— Виктория, что случилось? — его голос был гладким, но в глазах мелькнула насмешка.

Вика открыла рот, но стыд сковал язык. Она чувствовала тепло под бельём, как напоминание о её слабости.

— Это... бельё, — выдавила она, щёки пылали. — Оно... ненормальное. Оно... делает что-то со мной.

Он поднял брови, притворяясь удивлённым. Его пальцы легли на пульт — маленький, чёрный, с кнопками, как у детской игрушки.

— Что-то? — переспросил он. — Устройство работает по протоколу. Всё в договоре, пункт 17b. Вы читали, Виктория?

Она замерла. Всё тот же злосчастный пункт? Она не помнила, и это было как пощёчина. Стыд за наивность, за подписи, за желание, которое она не могла заглушить, захлестнул её. Она хотела крикнуть, но он нажал кнопку. Бельё ожило — не щекотка, а волна жара, глубокая, настойчивая, как будто кто-то коснулся её там, где нельзя. Вика ахнула, вцепившись в край стола. Колени подогнулись, дыхание сбилось. Желание — дикое, животное — затопило её, как буря. Она ненавидела его, но ещё больше — себя, за то, что хотела, чтобы он нажал ещё раз.

— Похоже, всё в норме, — хмыкнул Олег Викторович, убирая палец с пульта. Импульс затих, но Вика задыхалась, пот стекал по спине.

— Пожалуйста, — прошептала она, почти хныча. — Сделайте... хоть что-то.

Он посмотрел на неё, как на шахматную фигуру, и медленно кивнул:

— Есть другой эксперимент. Сексуальная стимуляция и творческая продуктивность. Медицинский университет изучает, как... мотивация влияет на музыку. Интересно?

Вика не поняла. Её мозг тонул в тепле, оставшемся после импульса. Она хотела отказаться, но мечта — пианино, сцена, училище — держала её, как цепь. И стыд, этот сладкий яд, шептал: соглашайся. Она кивнула, опустив глаза.

— Увидите, — бросил он, возвращаясь к бумагам.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Аудитория пахла старым деревом и воском. Анна Сергеевна, преподавательница с доброй улыбкой и мягким голосом, попросила Вику сыграть Шопена. Вика села за пианино, пальцы дрожали. Она боялась не музыки — белья. Что, если оно оживёт? Она коснулась клавиши, и... вздрогнула. Импульс — тёплый, как ласка, разлился под металлом, мягко касаясь её самых чувствительных мест. Она нажала ещё раз — новый импульс, глубже, слаще. Вика замерла, глядя на клавиши. Это и есть «стимуляция»? Награда за игру?

Она сыграла аккорд, мелодия Шопена полилась, как река. Каждый звук вызывал волну — не до оргазма, но близко, как обещание. Вика стиснула бёдра, пытаясь держать себя в руках. Стыд жёг: она играет, а её тело... предаёт её. Что, если Анна Сергеевна заметит её пот, её дрожь? Что, если кто-то поймёт? Мысль, что её разоблачат, была невыносимой, но она будила что-то тёмное, сладкое. Вика ненавидела себя, но не могла остановиться. Анна Сергеевна кивнула, её глаза сияли.

— Браво, Вика! — воскликнула она. — Ты должна показать это всем. Пойдём.

Вика хотела возразить, но преподавательница уже взяла её за руку, ведя в актовый зал. Сердце заколотилось. Зал был полон — десятки людей, преподаватели в строгих костюмах, студенты, шептавшиеся в углу, и родители Вики в первом ряду, их лица светились гордостью. Мать поправила платок, отец улыбался. В углу стоял Олег Викторович, его ироничная улыбка резала, как нож. В центре зала — пианино, чёрное, блестящее, как её металлическая тюрьма. Анна Сергеевна шепнула:

— Сыграй Листа. Длинную арию. Если впечатлишь комиссию, будешь учиться бесплатно. Все годы.

Вика села, платье липло к коже. Толпа смотрела — родители, комиссия, незнакомцы. Их взгляды были как кандалы, но стыд... он был живым, он был её. Она положила пальцы на клавиши, закрыла глаза. Первая нота. Импульс — как поцелуй, горячий, глубокий, прямо в её суть. Она ахнула, тихо, надеясь, что никто не услышал. Ещё одна нота — волна, выше, сильнее. Мелодия Листа неслась, как река, но Вика тонула в другом — в тепле, в пульсации, в унижении.

Каждый аккорд усиливал бурю под металлом, как будто кто-то дразнил её, обещая и отбирая. Она стонала, едва слышно, но звуки рвались из горла, как ноты. Стыд был невыносим: родители смотрят, комиссия смотрит, Олег Викторович ухмыляется. Они видят её пот, её дрожь, её... желание? Мысль, что они могут понять, разоблачить её, была как яд — и как мёд. Её ноги сжимались, раздвигались под пианино, платье промокло, но она играла. Толпа была её судьёй, её палачом, её любовником. Вика ненавидела себя, но это было её музыкой, её экстазом.

Мелодия ускорилась, Вика зажмурилась. Импульсы сливались в ритм, толкая к краю. Она боролась, стараясь держать темп, но тело предавало. Взгляды толпы жгли кожу, стыд был её симфонией. Она чувствовала, как близко пик, как близко падение. Последние такты арии — она держалась, но бельё не щадило, каждый звук был ударом, каждый импульс — лаской. И в последние секунды она сорвалась. Пальцы, дрожавшие от безумия, ударили по одной клавише — раз, два, десять раз, бессистемно, как крик. Мелодия рухнула, но Вика не заметила. Оргазм разорвал её, как молния, тело выгнулось, она вскрикнула, не сдерживаясь. Капли стекали по бёдрам, платье прилипло, пот заливал лицо, но она не видела ничего, кроме вспышки.

Зал взорвался аплодисментами. Вика открыла глаза, задыхаясь. Родители хлопали, мать вытирала слёзы. Преподаватели кивали, Анна Сергеевна сияла. Олег Викторович смотрел, его улыбка была как трофей. Никто не упомянул её срыв, её удары по клавише, её крик. Будто не заметили. Будто списали на импульсивность. Будто её игра до этого — гениальная, неземная — затмила всё. Знали ли они? Видели ли её стоны, её падение? Аплодисменты были искренними — или насмешкой? Вика не знала, и это делало стыд ещё слаще, как нота, звучащая в тишине.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Через неделю комиссия объявила: Вика принята на бесплатное обучение. Её игру назвали «гениальной», шептались о «неземной страсти», о «неповторимом огне». Олег Викторович тоже поздравил её, глаза его переливались насмешкой, но бельё он не упомянул ни единым словом.

Вика молчала, её пальцы дрожали, когда она касалась клавиш дома. Стыд и триумф сплетались в ней, как две мелодии, но победа была горькой, как яд. Она выиграла, но какой ценой? Толпа видела её падение, её срыв, и их аплодисменты жгли, как клеймо.

Бельё осталось — ещё три недели, холодный металл на коже, как напоминание. Вика пробовала играть у себя, в тишине своей комнаты, надеясь на те импульсы, что рвали её в зале. Но пианино «молчало». Клавиши были пустыми, бельё не оживало, не дарило тех ласк, что связывали её с толпой. Хитроумная машинерия, как она поняла, срабатывала только в стенах вуза, только под взглядами его людей — преподавателей, студентов, комиссии. Эксперимент, как сказал Олег Викторович, вознаграждал «учебно-творческую активность», а не одинокие гаммы в темноте. Её музыка, её экстаз были скованы унижением, публичным, неизбежным.

Она смотрела на пианино, и тепло внизу живота шептало: сыграй ещё, но перед ними, перед их глазами. Стыд — за её жажду, за её срыв, за её тайное желание вернуться в зал — был её ядом, её мёдом, её симфонией. Вика закрыла крышку пианино, но знала: толпа ждёт, и её падение ещё не окончено.