Тень Гидеона. И вечно будет ночь aka Брачный ночь секс

Первая глава

С самого рассвета небо сжималось в серую тьму, и дождь — не проливной, не ледяной, но пронизывающий и вязкий, как сырость в погребах старинных домов, — тихо стекал по плащам, вползал под воротники, цеплялся за пряди волос, превращал лица в безликие маски. Аделин Моррис стояла у самого края могилы, недвижимая, как статуя скорби, не пытаясь спрятаться под зонтами, под которыми укрывались дамы позади нее. Ветер, нетерпеливый, как дикое животное, рвал с ее плеч траурную черную вуаль, но она не придерживала ее руками, не поправляла, словно отдавшись на волю судьбы.

За все время похорон Аделин не пролила ни слезы.

— Он был человеком твердых убеждений, — вещал чей-то уставший мужской голос, пастора, должно быть. — Мужем. Отцом. Наставником…

«‎Тираном,

— отозвалось внутри у девушки. —

Садистом. Существо с каменным сердцем, чье биение, наконец, прекратилось — и хвала небесам за это».

По левую руку мать прижимала кружевной платок к лицу, скрывая дрожь губ. Ее плечи вздрагивали, будто от ураганного ветра, но на самом деле это были почти ничем не сдерживаемые рыдания. Брат, Эдвард, застыл справа от Аделин, будто высеченный из камня: губы сжаты, взгляд сух и пуст, подбородок напряжен. Он теперь стал главой всего небольшого рода Моррисов. Ему решать: кому — наследие, кому — долги, кому — молчание. Он контролировал, кому что принадлежит.

Аделин не желала принадлежать никому и ничему.

— Мисс Моррис, примите мои глубочайшие соболезнования, — проговорила миссис Хатчингс, соседка по владениям, словно заговорчески склонившись к ней. В ее голосе дрожало что-то неуверенное, как в хрупком бокале на шатком столе. — Ваш отец был истинным джентльменом…

Аделин едва заметно улыбнулась. Улыбка ее была ледяной, без благодарности и без фальши. Лишь тишина и взгляд, устремленный туда, где за туманными холмами чернел острием шпиля старый замок.

Грейхолл.

— Он все еще стоит, — прошептала Аделин себе под нос.

— Простите? — переспросила миссис Хатчингс, опешив.

— Замок, — повторила Аделин чуть громче, хотя совсем не интересовалась этим диалогом. — Его видно. Даже отсюда. Интересно, живет ли там кто-нибудь?

Женщина смутилась, словно ребенок, уличенный в лжи:

— Поговаривают, что давно он пуст…

Аделин наклонила голову набок. Ей было искренне любопытно. Потому что в последние недели в его черных окнах вновь начали мерцать огни. А по ночам, она готова поклясться, доносилась музыка.

Старики рассказывали, что лорд Гидеон Грей исчез полвека назад. Кто-то утверждал, что умер. Иные — что был проклят. Что служил самому дьяволу или стал им сам. Что сын его поднял руку на отца, убил родителя и занял место повелителя тьмы.

Но в этот день, день похорон человека, отнявшего у нее голос, волю и всякую надежду на справедливость, которая в итоге все-таки восторжествовала, Аделин думала лишь о том, что мрак в стенах замка, быть может, честнее траура, облекающего ложь в черные кружева.

Когда ритуальное прощание было завершено — последние горсти земли легли на гроб, слова пастора рассыпались в воздухе, как пепел, и толпа на кладбище начала редеть, — Аделин осталась стоять в одиночестве. Стояла, как страж над тайной, которую никто не должен был разгадать. Мать удалилась, опершись на руку Эдварда, вся в слезах, сломленная этой душевной болью. Брат тоже не оглянулся.

Аделин знала: он догадывается.

Он всегда был внимателен. Даже в ту последнюю ночь, когда отец вновь вошел в ее комнату — с хрипом голодного зверя, с тяжестью власти, которую он обрушивал на дочь, — Эдвард, кажется, уловил нечто. Звук. Тень. Подозрение. Уже потом почти убедился в своих подозрениях, когда нашел тело, распростертое у подножия лестницы. Когда заметил следы на перилах. Когда отыскал в подвале запачканную кровью кочергу, спрятанную торопливо, но не отмытую дочиста.

Но брат не произнес ни слова.

И она не призналась. Ни ему, ни себе. Не признала, что действовала с ясной решимостью. Не рассказала, как ждала и сколько терпела. Что в тот момент, когда отец вновь заговорил о «браке» с пожилым другом семьи — о сделке, как о товаре из рук в руки, — в ней что-то навсегда оборвалось.

Он хотел взять ее еще раз. В последний раз. Прежде чем

передать другому

— как передают скотину на ярмарке.

Все как-то закрутилось, они вышли в коридор. Он поскользнулся у самой лестница. Она подтолкнула.

Один толчок — и три года ужаса оборвались, как потрепанная нить.

Но потом… потом она спустилась следом за отцом и увидела, что он еще дышит. Еще держится и цепляется за жизнь. Она видела, как он пытается встать. В его глазах не было страха — только ярость, которую она знала слишком хорошо. И тогда она взяла ближайший к ней тяжелый предмет и ударила.

Раз.

Два.

Три.

Ее окружила тишина, как будто защищая от произошедшего.

Только сердце, ее собственное сердце, предательски стучало так громко, что казалось, даже стены далекого замка дрогнут, не говоря уже о собственном доме.

Она думала: будет бояться. Оцепенеет. Заплачет. Но нет. Все, что пришло, было холодным.

Освобождение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Пустота.

Спокойствие.

Дом после похорон встретил их тяжестью неподвижного воздуха и запахом пыли, будто сама смерть впиталась в старые обои. Мать ушла к себе, прикрывая лицо платком, рыдая не столько по мужу, сколько по собственной разрушенной жизни.

Эдвард молча прошел в кабинет, сбрасывая перчатки с рук. Остановился у камина, где не разжигали огонь с самой весны.

Аделин не пошла к себе. Она осталась стоять в дверях, наблюдая за братом.

Он теперь стал хозяином и явно старался вжиться в эту роль. Все в его движениях стало чуть более уверенным, чуть медлительнее, как у человека, который знает, что за ним последнее слово. Спина выпрямлена. Плечи прямые. Голос стал тише, но тверже, особенно когда он говорил с прислугой.

Он унаследовал манеру отца быть резким. Даже его запах — кожа, табак, мыло — теперь отдавал чем-то слишком знакомым.

Аделин почувствовала, как внутри поднимается волна тошнотворного жара.

— Ты что-то хотел сказать мне у могилы? — она все-таки решила начать этот неприятный диалог первой, но ее голос прозвучал почти безжизненно.

Он обернулся и посмотрел сестре прямо в глаза.

— Нет, — ответил он. — Просто… ты слишком спокойна, как для дочери.

А ты — слишком собран… — она чуть качнула головой, будто сама себе не поверила, — как для сына.

Он прищурился. В этом взгляде она увидела тень — не подозрения, нет. Хуже. Попытку все понять и простить.

— Наш отец был сложным человеком, — сказал Эдвард тихо. — Но он все равно был…

— Наш отец? — перебила она. — Да, именно. «Наш отец». И все, что ты хочешь мне сказать, ты уже сказал этой фразой.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но он произнес сдержанно:

— Если ты что-то сделала… я хочу знать, что это было не просто…

— Что? Не просто случайность? Или не просто справедливость?

Он замолчал.

В какой-то миг в его осанке проступило нечто до боли знакомое — властность, не терпящая возражений. Похожий наклон головы. Та же складка между бровей.

Как у отца.

И что-то внутри нее сорвалось.

— Не смей, — прошипела она. — Не смей быть на него похожим.

— Аделин… — Он шагнул к ней, как будто хотел утешить.

Она резко отступила. Сердце гремело в груди, руки дрожали. На мгновение ей почудилось, что если он дотронется, она снова увидит свой самый страшный кошмар. Почувствует прикосновение настоящего ужаса. Его присутствие. Или что-то другое, еще более страшное.

— Не подходи ко мне. Никогда. Не таким.

Эдвард остался стоять. Смотрел, как она разворачивается и уходит, шагая быстро, как будто спасаясь от чего-то.

Аделин поднялась в свою комнату, заперла дверь и, прижавшись спиной к прохладной панели, впервые за все это время позволила себе вдохнуть глубже.

Нет. Она не сломается.

Она уже пережила одно чудовище. Второму не позволит даже вырасти.

Солнце садилось рано. Август близился к концу, и воздух наполнялся сыростью. Казалось, сама природа пыталась смыть следы всего, что случилось.

Переждав немного, Аделин вышла за калитку, не предупредив никого. Подол длинного платья шуршал по гравию, шаги глухо отдавались по узкой дорожке, ведущей к холму. За спиной оставался их дом: слишком тесный, слишком полный памяти и молчания.

Она шла, будто что-то звало ее. Не конкретный голос, скорее смутное ощущение правильного пути. Напряжение в воздухе. Словно каждый шаг приближал ее к чему-то новому и одновременно тому, где она уже была.

На вершине холма открывался вид на долину. Вдалеке — темнеющий лес, серые поля, цепь низких деревень, застывших в дымке. И там же — он.

Замок.

Словно вырезанный из самой ночи, его каменный силуэт возвышался над деревьями, с башнями, уходящими в небо, и острыми, как клыки, шпилями. Его окна казались черными и слепыми. Его угольные стены — как будто тлеющими изнутри, хотя солнце уже почти скрылось за горизонтом.

Легенды о нем Аделин слышала с детства. Замок лорда Грея. Говорили, что он покинут. Что владелец уехал за границу. Или умер. Или не был человеком вовсе. Эти легенды повторялись много раз, передавались из уст в уста, обрастая все более неожиданными подробностями.

Но замок не выглядел покинутым.

Он смотрел своими окнами на нее. Этого нельзя было увидеть издалека, но это чувствовалось кожей.

Ветер пробежал по траве, и вдруг стало холодно. Аделин обхватила себя руками, хотя внешнего холода не почувствовала, только странную дрожь изнутри. Она знала, почти ощущала, что где-то там, за закрытыми окнами, кто-то стоит. Кто-то живой видит ее.

И девушке почему-то не хотелось, чтобы этот кто-то отводил от нее взгляд.

Когда она вернулась, было уже затемно. Дверь скрипнула, как обычно, и снова захлопнулась слишком громко. В доме было темно, только в гостиной горела лампа. Мать спала, уронив голову на подушку. Брат сидел рядом, не отрывая взгляда от книги — но не переворачивал страниц.

Он знал, что она ушла. И, вероятно, знал, зачем.

— Ты долго, — только и сказал он. Без упрека, без вопроса. Просто констатация.

Аделин ничего не ответила. Прошла мимо, в свою комнату. Сбросила платье, оставив его на полу. Расплела волосы. Не зажгла свет. Легла, не чувствуя ни усталости, ни сна.

Но он пришел все равно.

И был не ее.

***

Она идет босиком по холодному каменному полу. На ногах кровь, еще теплая, липкая, оставляет тяжелые следы. В руках — пусто. Но пальцы дрожат, будто только что сжимали что-то тяжелое. Орудие. Грех.

Позади — свет тусклый, как отблеск факела, который должен был погаснуть еще столетия назад. Впереди — тьма. Но она идет туда без страха, без ранее преследующего ее ощущения вины.

Стены вокруг сжимаются, словно живые. Камень будто пульсирует, дышит, просто существует рядом с ней и вместе с ней. Где-то рядом — зеркало, и на мгновение она видит свое отражение — но не себя. Губы в крови, глаза чужого цвета. И в них — власть, сила, которая, словно шторм, может сбить с ног.

За поворотом — дверь, приоткрытая.

Внутри — он.

Высокий, внушительный, как сама ночь. Черты лица выточены словно скульптором. Глаза — бездна, в которую хочется шагнуть. Руки — медленные, невыносимо медленные, каждое их движение выверено с точностью, словно во время постановки в театре. Взгляд — с застывшей в нем вечностью.

— Ты пришла, — говорит он.

— Ты звал, — отвечает она.

Он протягивает руку. Она тянется навстречу. И вдруг — вспышка. Рывок. Мир рассыпается.

***

Аделин проснулась в темноте.

Сердце бешено колотилось, к горлу подступила тошнота. Пальцы сжали простыню, так сильно, что стало больно.

Все казалось слишком реальным: запах крови, холод гладкого камня, его голос и тени, словно это был не страшный сон, а что-то большее.

Утро было пасмурным. Свет, пробивавшийся сквозь тяжелые шторы, был блеклым, болезненным. В доме пахло холодным чаем, воском свечей и чем-то застарелым: то ли тоской, то ли тлением.

Аделин спустилась в столовую босиком, с распущенными волосами, в старом сером платье. Она не смотрела на мать, сидевшую в кресле у окна в черном, словно в трауре по самому добродетельному человеку на свете. Только пальцы матери дрожали, сжимая платок, а глаза были пусты, как у выжженной куклы.

— Мы поговорим, — сухо произнес Эдвард, ее брат, не поднимая головы от чашки.

Аделин молча села напротив. Он поставил чашку на блюдце, чистый звон фарфора резанул по нервам.

— Ты больше не ребенок, Аделин. Тебе двадцать четыре. Ты позор для семьи, если останешься незамужней.

— Ах вот как, — ее голос был мягким, почти ласковым. — Мы снова говорим о чести. После... всего.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Отец выбирал тебе жениха. Он был...

— Слишком стар? Или слишком похож на папеньку, чтобы отказать ему в удовольствии? — выплюнула она, и голос прозвучал холодным, как лезвие.

Эдвард вскочил.

— Прекрати! Ты всегда его ненавидела. Всегда! Я думал, из-за строгости, правил... Но, может, тебе просто удобно, что его нет?

Мать взвизгнула, словно в нее вонзили нож. Шатаясь, поднялась и оттолкнула стул.

— Что ты такое говоришь, Эдвард?!

— Я говорю, — он уже не сдерживался, — что она рада! Что это она сбросила его с лестницы! Я это чувствую. С первого дня.

— Ты что?! Все не так... — в шоке прошептала Аделин.

В комнате повисла гробовая тишина.

А потом мать бросилась к дочери и ударила — звонко, со всей силы. На лице не было ни скорби, ни сомнений, только кипящая ярость.

— Ты тварь! Ты убила моего мужа! Моего мужа, Аделин! За ним никогда не водилось греха, он был благородным, уважаемым, строгим, но справедливым! Как ты смеешь?!

Аделин не отступила, не заплакала. Только посмотрела на мать, будто видела ее впервые.

— Может, ты заслуживаешь того же, что и он, — тихо сказала она.

И вышла, оставив за собой не тишину, а надрывные всхлипы матери и крики брата.

На улице пахло грозой, хотя небо оставалось тяжелым и серым. Аделин вырвалась за калитку, будто сбежала из клетки, и глубоко вдохнула — сырой, горький, пьянящий воздух. Грудь сдавило. Она зажмурилась, стараясь спастись не от льющихся слез, а от бешеного, тошнотворного чувства, будто земля под ней качнулась.

«Если не сегодня, то когда?»

Она шла по тропинке, утопая в высокой траве, что цеплялась за подол платья, оставляя следы росы и грязи. На горизонте, за полосой деревьев, поднимался силуэт замка — темного, острого, почти нереального. Он казался вырезанным из самой ночи, даже днем.

Смерть отца ничего не изменила.

Она осталась чужой в этом доме. Запятнанной. Сломанной.

Мать поверила в его святость. Брат — в ее вину.

И вдруг ей стало ясно: свобода не приходит с чьей-то смертью. Она приходит, когда сама решаешь и идешь навстречу страху.

Ветер тронул ее волосы, словно невидимая рука.

У ворот, заросших плющом, замок казался выше, чем в детстве. Он словно смотрел на нее. Ждал.

Впервые за долгое время сердце забилось чаще от живого, горячего волнения.

«Пусть будет так. Пусть я сорвусь. Пусть это меня погубит».

Аделин распахнула ворота и шагнула внутрь.

Тишина внутри была иной: плотной, вязкой, обволакивающей, но не удушающей. Воздух загустел — ни звука пения птиц, ни скрипа, ни шелеста. Только ее шаги и стук сердца — ритм приближающегося чего-то невозможного.

Она не спешила и не колебалась. Пальцы касались железной ограды, обвитой плющом: от прикосновения к листу кожа не зудела, будто растение знало, кого впускает. Или заманивает.

Каменная дорожка вела к замку, мимо мертвых клумб и фонтанов без воды. Все выглядело заброшенным, но не забытым — словно кто-то наблюдает. Как будто все это живое.

Аделин остановилась, когда ворота за спиной закрылись с металлическим лязгом. Без сквозняка. Без ветра.

Мысль сама возникла в голове: ее впустили.

Пальцы задрожали: немного от страха и от адреналина, толкающего вперед, раздувающего пожар безрассудства внутри.

Она шла дальше, высокие окна замка смотрели слишком внимательно, следили за ее передвижениям, как самые настоящие глаза. Внутри не горел свет, и все же казалось, что кто-то настоящий тоже смотрит. Не просто видит, а изучает незнакомку. Принимает какое-то решение.

Дверь приоткрылась, будто решение все-таки было принято. Или ее просто ждали заранее.

Аделин улыбнулась безумно, почти дерзко. Бросила последний взгляд назад, на предавший ее мир.

«К черту все».

Она вошла.

Тяжелая дверь почти вернулась на свое место, оставив щель как последний шанс на побег. Будто кто-то удерживал тяжелое дерево рукой, чтобы не потревожить тишину слишком громких хлопком.

Внутри пахло камнем, пылью и чем-то острым — как дым редкого благовония, как аромат старых книг, слишком старых, чтобы их еще кто-то читал.

Пол был выложен мозаикой, тускло мерцающей в свете высоких окон. Света хватало, чтобы различать силуэты колонн, лестницы и портретов. На одном из них чей-то взгляд скользнул по ней.

«‎Или это показалось?» — подумала девушка, стараясь особо не анализировать сложившуюся ситуацию.

Аделин сделала не слишком шаг вперед. Потом второй, уже более уверенный. Тишина окутывала, но это не была пустота — скорее ожидание.

На лестнице, покрытой ковром цвета темного вина, лежала пыль. Но не так много, чтобы казалось, что здесь никто не ходит. Здесь ходят. Просто нечасто.

Она провела рукой по балюстраде — дерево было холодным и почти влажным на ощупь.

— Кто здесь? — спросила, вслушиваясь в собственный голос.

Никакого эха. Ни звука шагов. Но по коже поползли мурашки.

Аделин вздрогнула, когда мимо нее пронеслось холодное дуновение, словно выдох. Обернулась — никого. Только дверь, тишина и уверенность, что она здесь не одна.

Но она шагнула дальше, все ближе к самому сердцу дома.

Не знала, куда идти, но ноги сами несли вперед, будто в груди натянулась нить, указывающая правильный маршрут. В груди росла уверенность, что все это давно решено. Что она должна быть здесь.

Где-то в глубине замка что-то щелкнуло. Замигал свет свечей. Или отражение. Или взгляд.

«Он знает, что ты здесь».

Аделин подняла голову и наконец почувствовала его. Не рядом, но в доме — в каждой стене, в каждом стекле, в каждом вдохе, отдающем тяжестью в груди.

Она не знала: боится ли этого или ждет.

На лестнице скрипнула ступень, и в следующую секунду пространство прорезал голос — низкий, хрипловатый, с той холодной властностью, что цепляется за кожу:

— Юная леди, вам не говорили, что врываться без приглашения — непозволительная вольность?

Аделин резко остановилась. Сердце забилось сильнее, она схватила ртом воздух, словно не могла дышать нормально от раздражающего чувства, будто ее поймали врасплох. Справившись с секундной паникой, Аделин гордо вскинула подбородок, не поворачиваясь сразу к голосу.

— А вам не говорили, что вести разговоры, не показывая лица, — верх невежества?

Наступила тишина. В ней Аделин слышала только собственное дыхание.

Потом он появился.

Он спустился с верхней площадки, словно возник из самой тени. Высокий, с идеальной, почти болезненной осанкой. На нем был темный костюм с высоким воротником — слегка старомодный, но безупречно сидящий. Волосы, черные, гладко зачесанные назад, подчеркивали аристократическую бледность. Скуластое лицо казалось высеченным из мрамора: острые черты, узкий нос, тонкие губы и взгляд — серый, ледяной, пронзительный до дрожи.

Его худощавое тело не выглядело слабым, скорее, сдержанным, как скрипка: тонкая, но натянутая до предела. Ни одного случайного движения, ни намека на суету — каждый его шаг был точен, выверен веками.

— Вы дерзкая, — произнес он, и уголок его рта слегка приподнялся, словно он был не возмущен, а заинтригован.

— Вы легенда. Я пришла убедиться, что вы вообще существуете, — ответила она, делая шаг вперед.

Он медленно спустился еще на одну ступень, не отрывая от нее холодных глаз. Свет от старинных бра за его спиной играл на скулах, придавая его лицу призрачность.

— Тот, кто приходит сюда… — начал он тихо, но в его шепоте звучала угроза, отчетливая и хрустящая, словно ломаемые кости. — …уже не возвращается обратно.

Прежде чем Аделин успела ответить, за ее спиной с грохотом захлопнулась дверь, которая все это время стояла открытой.

Щелчок запоров эхом прокатился по пустому холлу.

Аделин даже не вздрогнула. Медленно обернулась и посмотрела на запертую дверь, затем вновь повернулась к нему, сложив руки на груди.

— Вы всегда так встречаете гостей?

— Гостей я не приглашаю, — его голос стал мягче, но опасность не исчезла. — А незваные — редкий сорт безрассудства.

Он остановился на три ступени выше, возвышаясь, но не подавляя, так, чтобы каждое его слово звучало и как вызов, и как приговор.

— Вы пришли ради легенды, мисс Моррис, — в голосе мелькнула тень насмешки. — Осторожнее с желаниями. Иногда они исполняются.

Теперь, стоя напротив друг друга — он, как ночь в человеческом обличье, и она, упрямо застрявшая в своем вызове себе и миру, — в воздухе повисло напряжение. Не страх и не угроза. Что-то другое.

Что-то, от чего хотелось либо бежать, либо сделать еще один шаг вперед.

Вторая глава

— Тот, кто приходит сюда, уже не возвращается обратно, — произнес он, словно не столько предупреждал, сколько изрекал древнее пророчество, живущее вне времени.

Голос его был низким, густым, почти осязаемым, и в этом звучании таилась не угроза даже, а нечто более весомое, словно рок судьбы, неотвратимый и хладный. Аделин застыла, словно тело на миг забыло, как двигаться, в то время как по позвоночнику стремительно пробежал холодок — тонкой змейкой, ледяной и решившей больше не таиться в тепле ее тела.

Позади захлопнулась массивная дверь, звук был столь оглушительным, будто замок и впрямь проглотил ее: не просто впустил, но поглотил без остатка. Запоры щелкнули с глухим финальным звуком, лишая даже призрачной надежды на возврат.

Медленно, почти нехотя, она обернулась: сперва взглянула на закрытую дверь, затем вновь перевела взгляд на него. Высокий, безупречно выпрямленный, исполненный строгости и какого-то неуловимо неземного величия, он стоял на лестнице, словно вытесанный из самой ночи. Его взгляд был пристален и спокоен, но в этой неподвижности сквозила такая глубина, что казалось, он видит не только ее лицо, но и то, что скрыто за ним: сомнения, тени прошлого, мысли, о которых не говорят вслух.

— Вы всегда встречаете незваных гостей лично? — ее голос прозвучал удивительно ровно, с налетом вызова, и все же в груди что-то предательски сжалось, как пружина.

Он не шелохнулся.

— Незваные гости, как правило, не бывают живыми… или любопытными, — произнес он и шагнул вперед. Свет скользнул по его скулам, очертив их резкий, почти совершенный профиль. — А вы — и то, и другое.

Он знал, кто она такая, как зовут. Возможно, знал и больше: то, о чем она сама предпочла бы не думать.

— Мисс Моррис, — сказал он, с легкой насмешкой, без тени улыбки, будто произнес ее имя с усталостью пророка, давно знающего суть каждого гостя. — Вы пришли за ответом. Но не всякая истина терпит прикосновение любопытства.

Она выпрямилась, расправив плечи, как перед битвой:

— Если вы хотите запугать меня, у вас ничего не выйдет.

Мужчина чуть склонил голову, словно оценивая ее вновь, с иной глубиной:

— Я предупреждаю. В первый раз. Уйти можно сейчас. Потом будет поздно.

Аделин смотрела на него, как завороженная. Было в нем нечто древнее, забвенное, наконец повернувшееся к ней лицом. И девушка не отвела взгляда. В этом ее ответе не было страха, но был собственный выбор.

— А если я не уйду?

Он приблизился, медленно, не спеша, как хищник, осознающий превосходство над уже почти пойманной добычей. Между ними осталось всего несколько шагов. Его глаза — цвета грозового неба на излете бури — потемнели, и на миг стали почти черными.

— Тогда не жалуйтесь, если ваши желания исполнятся.

Аделин приподняла подбородок.

— А вы не жалуйтесь, если получите вовсе не то, чего хотели.

Он прищурился, будто читая ее как раскрытую книгу, перелистывая не страницы даже, а, слой за слоем, суть, упрямую, умную, сломанную, но не покоренную.

— Вы смелая, — сказал мужчина наконец.

— Нет, — возразила девушка резко. — Я просто больше не подчиняюсь. Ни тем, кто думает, будто вправе указывать мне, как жить, ни тем, кто привык говорить приказным тоном.

Она не повысила голос, но каждое слово прозвучало остро, как лезвие. Он вновь слегка склонил голову, не то признавая силу удара, не то выражая уважение.

— Вы остаетесь?

— Да, — твердо сказала она, и шагнула ближе. — Я пришла не за спасением. Я пришла за истиной. За собой.

— Иногда, мисс Моррис, в поисках себя люди находят лишь бездну.

— Тогда посмотрим, кто из нас в нее заглянет первым.

Он не ответил. Повернулся — резким, почти внезапным движением. Его плащ скользнул по полу, будто тень, отрывающаяся от стены.

— Интересно. Следуйте за мной.

Аделин бросила последний взгляд на закрытую дверь. Возвращаться было некуда. Да и, быть может, она и не хотела.

Она последовала за ним вглубь замка. Во тьму, из которой никто не возвращается.

Коридоры тянулись один за другим, бесконечные и безликие. Повторялись витражные окна, мрачные портреты, гул шагов по холодному камню. Все было таким однообразным, что в какой-то миг ей почудилось: он водит ее по кругу, словно испытывает.

Но лорд Грей не останавливался. Шел, не оборачиваясь, с той уверенностью, которая принадлежит лишь тем, кто знает не только путь, но и цель. Или знает даже нечто большее.

Аделин выпрямилась, ощущая, как между лопаток проступает испарина — не от страха, а от осознания.

«‎Что ты творишь, Аделин Моррис?»

Сначала — мужской псевдоним. Не для маскировки, нет. Чтобы стать собой, наконец. Чтобы писать не сентиментальные драмы о дамах в лиловых кринолинах, а резкие, язвительные очерки о тщеславии, лицемерии и надменных нравах «благородных» семейств. И продолжать, несмотря на угрозы, косые взгляды, шепот за спиной, молчаливое разочарование брата.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А затем то, что нельзя было вспоминать без ледяного гнева. Отец. Уважаемый. Почтенный. Святой. Насильник.

Она терпела слишком долго.

А теперь — замок, имя, звучащее в деревенских легендах, мужчина, о котором шепчутся, как о мертвом, и дом, из которого, говорят, никто не возвращается.

Это настоящее безумие, но в безумии ей уже не было равных.

Разве был ли в ее жизни хоть один поступок, продиктованный разумом? Покорность, мягкость, покладистость — все это всегда было ей чуждо. Не из желания выделиться, просто она не умела иначе.

Она частенько удивляла других, теперь же начала удивлять саму себя.

Если бы только не это чувство усталости, доходящей до отвращения. Как будто все прежнее умерло вместе с отцом. И слава богу.

Быть может, свобода — это не бежать от чего-то, а идти пугающему навстречу?

Они остановились у одной из дверей. Она ничем не выделялась — такая же, как десятки других. Но, когда Гидеон распахнул ее, Аделин почувствовала, как перехватило дыхание.

Комната была огромна.

Сводчатый потолок терялся в полумраке, будто растворялся в самой архитектуре сумерек. Посреди возвышалась кровать с высоким резным изголовьем — строгая, почти аскетичная, но в этом была величественность, не терпящая суеты. Тяжелые портьеры обрамляли большое окно, сквозь которое пробивался тонкий луч дневного света. В отличие от прочих окон, мрачных, заколоченных, забытых, это — не пряталось от солнца совсем.

На каминной полке чадили свечи. Даже днем.

«‎Здесь день — понятие условное,» — подумала девушка.

— Раз уж вы решили стать моей гостьей, — голос Гидеона прозвучал небрежно, но за этой небрежностью скрывалась внимательность, приятная, но опасное, как спрятанный в рукавах одежды нож, — я считаю нужным позаботиться о вашем комфорте.

Он говорил вежливо, но каждое слово звучало как приказ. Не предложение — а конкретные условия сделки, словно уже заключенной между ними.

— Последний раз у меня были гости… — мужчины будто припоминал или только делал вид, что запамятовал, — достаточно давно. Поэтому потребуется немного времени, чтобы все подготовить. Ужин будет подан в восемь. Исключительно для вас. Я, как правило, в это время не ем.

На его губах мелькнула тень усмешки, не добравшись до безразличных глаз.

— Позже вам принесут все необходимое. Одежду. Принадлежности для письма. Иные мелочи, просто скажите, чего желаете.

В груди ее что-то дрогнуло. Та часть, что привыкла сражаться за право на слово, ощутила настороженность. В этой предупредительности таилась насмешка. Или — что-то ближе к иронии. Он говорил с нею, как с почетной узницей.

Но не сама ли она заперла за собой эту дверь?

Аделин кивнула. Она приняла условия этой игры. Согласилась с его силой. И отдалась на волю собственной судьбы.

— Какой заботливый хозяин, — произнесла она негромко, с оттенком иронии, но не отрывая взгляда от его глаз. — Полагаю, мне стоит быть признательной?

— Нет, — отозвался Гидеон, едва заметно приподняв бровь. — Пока нет.

Он склонил голову в насмешливом, почти пародийном поклоне и скользнул за дверь, что закрылась за ним с пугающей мягкостью — не щелчком, не скрипом, а так, как захлопывается капкан: бесшумно, неумолимо.

Оставшись одна, Аделин почувствовала, как тишина заполняет комнату, расползается по углам, точно густой, тягучий дым. Это была не та тишина, что бывает ночью перед сном, не мирная, не обещающая покоя и расслабления. Она была насыщенной, пропитанной временем, словно здесь затаились воспоминания, которым отказано в праве быть забытыми.

Аделин застыла посреди комнаты. Мысли в ее голове звучали глухо, отрывисто, как будто стены — слишком древние, слишком живые — умели их глушить. Или, что страшнее, отвечать шепотом, которого она еще не научилась различать.

Комната казалась чересчур просторной даже не по своим размерам, а по пустоте, по нехватке воздуха, тепла, дыхания. Она медленно подошла к окну, коснулась портьеры и потянула на себя тяжелую ткань. Но не отдернула, замерла, вглядываясь в тонкие струйки света, что пробивались сквозь складки и рассыпались на пылинки, медленно танцующие в солнечном сиянии.

Танец был слишком неторопливым, слишком совершенным, словно это не пыль, а чьи-то невидимые пальцы водили в вальсе невидимую память.

И все время не покидало это странное ощущение: кто-то наблюдает. Или даже не «кто-то», а «нечто»: без конкретной формы, но с явным присутствием. Слишком древнее, чтобы его можно было назвать. Слишком близкое, чтобы его можно было игнорировать.

Очарование. Вот как это звалось. Но очарование здесь не имело ничего общего со сказками и светлой магией. Оно было опасным, гипнотическим — как взгляд змеи, медленно подчиняющей себе жертву. Как соблазн, от которого хочется отказаться, но в последний момент рука сама тянется ближе к вожделенному.

Она села на край кровати. Впервые за долгое, мучительно долгое время она ощутила настоящую тяжесть собственного тела, своих решений, мнимой свободы.

И одиночества.

Можно было бы бежать. Уйти, покинуть это место, вернуться в привычную тусклую реальность. Но осознание, пришедшее с пугающей ясностью, было слишком острым, чтобы отвернуться от него: она не хочет назад. Даже если бы могла.

Что-то успело измениться внутри.

Как будто жизнь Аделин, долго увязала в трясине и вдруг сорвалась с места и теперь неслась вслепую, без тормозов, куда-то в темноту.

Девушка еще не знала: это падение на дно или путь к спасению.

Но, странным образом, это уже не имело значения.

Сидеть на месте оказалось труднее, чем она думала.

Тишина давила, нависала, подталкивала: двигайся, ищи, смотри в оба.

Аделин поднялась и прошлась вдоль стены, поводила пальцами по вычурному резному барельефу на стене, по изящной спинке кресла у камина. Все здесь было старым, но безупречно ухоженным. Обставлено скромно, как и сказал хозяин, и все же в каждой детали ощущалась добротность, достоинство. Без показной роскоши, но с явной значимостью. Как и он сам.

В углу стоял массивный платяной шкаф с тяжелой дверцей, на которой был выгравирован герб: латинская надпись, витиеватые вензеля, стилизованный грифон, терзающий змею. Что-то в этом образе показалось ей… нарушающим равновесие. Как будто было неясно, кто в этой схватке должен победить и должен ли вообще.

Шкаф оказался пустым, и для Аделин это почему-то стало подтверждением того, что ей действительно собирались принести вещи. Но внизу, под нижней полкой, в узкой щели между деревом и стеной, взгляд зацепился за нечто странное — тонкий кожаный ремешок, почти сливающийся с древесиной.

Она наклонилась и вытащила его. Это был не ремень и не подвязка. Закладка?

Нет — браслет. Очень старый, почти рассыпающийся от времени. Но на внутренней стороне все еще угадывались выжженные вручную буквы: «‎Ut sciam quis eram».

«‎Чтобы я знал, кем был,» — прошептала Аделин.

Девушка провела пальцем по буквам. Почерк был не «‎машинным», как у клейма, а немного неровным и дерганным — резали и жгли явно вручную. Кто-то сделал это сам для себя же.

А потом… забыл?

Или спрятал?

Внезапно Аделин охватило странное чувство — не мысль, не догадка, а именно телесное, инстинктивное ощущение — этот предмет не просто старинный. Он — личный, слишком личный, пропитанный чьей-то болью, чьим-то именем, давно потерянным.

В ту же секунду в камине вспыхнул огонь. Без звука, без треска, пламя словно возникло из пустоты, будто кто-то нажал невидимый рычаг, запустивший процесс.

Аделин вздрогнула и крепче сжала в ладони кожаную полоску. Сердце ударилось в груди, сбилось с ритма, дыхание на секунду перехватило.

Дверь оставалась закрыта.

Окно все еще затянуто тяжелой тканью.

Но огонь горел спокойно, сам по себе. Без дров. И без веской причины.

И вдруг раздался его голос. Гидеон не говорил вслух, его даже не было рядом, но Аделин слышала его совершенно отчетливо, будто он звучал прямо внутри ее головы:

«Гости у меня бывают редко».

Она спрятала браслет в карман платья. Не из страха быть пойманной за мелким воровством, а из внутренней убежденности: так надо, его нужно сохранить.

Зачем — она еще не знала. Но чувствовала, что рано или поздно поймет.

Часов в комнате не было. Аделин не имела ни малейшего представления, сколько времени прошло с тех пор, как она осталась одна.

Огонь отбрасывал на стены длинные, неестественно вытянутые тени. Они будто росли с каждой минутой, стекали в углы, цеплялись за пол и медленно стелились по ковру, как живые.

Аделин снова сидела на краю кровати и старалась не смотреть в сторону шкафа.

Браслет теперь лежал в ящике прикроватной тумбы, но даже спрятанный, он ощущался настоящим, как чье-то молчаливое присутствие.

Тихое. Выжидающее.

Мысли ходили по кругу, то и дело возвращаясь к началу размышлений.

Что она здесь делает?

Зачем пришла?

Что хотела доказать? Кому?

«Если не сегодня, то когда?» — сказала она себе, переступая порог этого дома. Но теперь казалось, что «‎сегодня» затянулось, как ночь без рассвета

У нее возникло странное ощущение: будто даже стены наблюдают за ней. Комната молчала, но молчание это было не пустым, а насыщенным, как в музее, где за спиной будто всегда кто-то стоит, и ты никогда не знаешь: живой он или каменный. Или же и вовсе — взгляд с соседней картины.

Она поднялась и подошла к окну. Раздвинула тяжелые занавески.

Снаружи показалась белая, плотная мгла, почти как молочная пенка. Ни солнца, ни луны, ни домов, ни деревьев — словно мир исчез, а замок остался последней точкой на краю земли.

— Черт бы побрал эту готическую живопись, — прошептала Аделин недовольно. Голос прозвучал слишком резко, слишком живо на фоне окружающей мертвенности.

И тут послышался еле слышный звук. Шорох. Где-то за дверью... или внутри стены?

Аделин затаила дыхание.

«‎Ты все выдумала. Это просто дом. Странный, мрачный — но все же дом,» — постаралась успокоить она сама себя.

Но сердце билось слишком быстро.

Девушка обняла свои плечи, будто пытаясь сдержать дрожь изнутри — слабую, но упорную.

Это был не совсем страх, точнее, не то, что принято считать страхом.

Скорее предчувствие неизвестности. Как будто ночь — не просто ночь. И человек, живущий в этом доме, — не просто человек.

Легкий, почти стеснительный стук в дверь раздался в тот самый миг, когда Аделин всерьез начала думать, не дышат ли стены вокруг. Она вздрогнула и тут же ощутила, как накатывает та самая завораживающая, непрошеная тишина, которую теперь так бесцеремонно прервали.

Аделин открыла дверь.

Гидеон стоял прямо перед ней. Ровно, уверенно, легко, почти не касаясь пола, возвышаясь даже над законом притяжения. На нем был безупречный черный фрак, словно из портняжной мечты. Волосы собраны на затылке темной лентой, а свет из коридора подчеркивал скульптурную четкость лица: высокие скулы, прямой, острый нос, полурасслабленные губы и взгляд, от которого хотелось одновременно отступить назад, в безопасность, и подойти ближе, отбросив предрассудки.

В тот миг тревога — острая, давящая, почти парализующая — исчезла. Будто выключили рубильник. Осталась только странная легкость, почти эйфория. Разум отступил, уступая место тонкой нити притяжения, чуждой логике и управляемой лишь эмоциями.

— Все, что я обещал, доставят в вашу комнату к возвращению, — произнес он мягко, сдержанно. — А пока позвольте сопроводить вас на ужин, мисс Моррис.

Аделин кивнула. Без слов позволила себя провести.

Они шли по длинному коридору, потолки которого теперь казались еще выше, чем раньше. В какой-то момент ей показалось, что шаги Гидеона не отдаются эхом. Словно он был не гостем в этом доме, а его частью.

Столовая поразила не столько величием убранства, сколько общей атмосферой.

Большой дубовый стол стоял у камина, в котором слышалось легкое потрескивание и над тлеющими дровами вился тонкий дымок. Стены оказались увешаны выцветшими гобеленами, свечи мерцали в тяжелых бронзовых канделябрах, отбрасывая тени, колышущиеся, будто дыхание призраков. Все казалось застывшим и в то же время особенно живым, как если бы само помещение было каким-то существом, дремлющим с полуоткрытыми глазами.

Стол был накрыт на двоих, но все блюда — изящно оформленные, как для богатого званого вечера: мясо в густом винном соусе, запеченные фрукты, сыры, соусы, корзина с еще теплым хлебом — были аккуратно сдвинуты к одному месту.

Гидеон сделал легкий приглашающий жест.

— Прошу вас. Все это — для вас. Как я уже говорил, я не ужинаю в это время суток.

Он опустился на стул напротив — без тарелки, без приборов, не делая ни малейшего вида, что собирается присоединиться к трапезе. Только смотрел: спокойно, почти лениво. Но под этой кажущейся невозмутимостью чувствовалось живое внимание, внимательное, пронизывающее.

Аделин не знала, голодна ли, но села на указанное место. И ощутила, как ее окружает нечто невидимое, густое и тягучее, как сумерки перед бурей. Она оказалась в самом центре чего-то важного, хоть и не могла дать этому названия.

Она не прикоснулась к еде, лишь смотрела на предложенные угощения. Будто перед ней лежали не блюда, а алхимические элементы, от которых зависела ее участь.

— Вы не голодны? — осведомился Гидеон все тем же спокойным, вкрадчивым тоном.

— Я… — она запнулась, словно слова ускользали, как пар из кипящего котелка. — Все это слишком неожиданно.

— Это всего лишь ужин, мисс Моррис, — он чуть склонил голову, приподняв бровь. — Или вы опасаетесь, что я пытаюсь вас отравить?

Сказано было без улыбки. Но в его взгляде на миг промелькнул отблеск чего-то. Он не иронизировал, скорее испытывал ее на прочность.Устроил проверку, которую девушка не сразу поняла.

Аделин медленно потянулась за ложкой. Потом за ножом. Ее движения были сдержанны, словно она вскрывала старинную шкатулку, не зная, есть ли в ней ловушка и сработает ли она. Девушка недолго колебалась и наконец отрезала крошечный кусок мяса, поднесла его ко рту и удивилась. Вкус оказался нежным, насыщенным, с теплой, пряной глубиной.

— Попробуйте и вино, — заговорил Гидеон. — Виноград из долины Кот-дю-Рон. Хотя должен признаться: мне больше по душе его аромат, чем вкус. Быть может, вам оно покажется более убедительным.

Она кивнула и сделала глоток. Вино обволакивало губы и горло, терпкое, насыщенное, с легкой горечью чего-то древнего. Оно пахло вечерней прохладой, высохшими травами и каменными стенами и полностью соответствовала замку и его хозяину.

И тут Гидеон заговорил вновь:

— В вашей последней заметке о миссис Трелони вы упомянули, что ее собака знает больше, чем ее муж. Мне стало любопытно — вы действительно верите, что у животных есть подобное преимущество? Или это был просто литературный прием?

Аделин чуть не поперхнулась. Медленно оторвала взгляд от бокала, прищурилась и рискнула спросить, отвечая вопросом на вопрос:

— Вы читали мои заметки?

— Разумеется, — ответил он с безмятежной уверенностью, почти как человек, знающий исход игры с самого начала. — Все. Вы пишете под мужским именем, но стиль безошибочно ваш. Я узнал бы его среди сотен других текстов.

Он слегка наклонился вперед, и отблеск свечи скользнул по его щеке.

— Мне всегда было любопытно: каково это — наблюдать за миром, скрывая свое лицо под личиной. Особенно женщине. Особенно — в такое время.

— Это не личина, — резко сказала она. — Это щит. Единственный способ быть услышанной, а не заглушенной.

Гидеон кивнул, не выражая ни одобрения, ни сомнения, словно отмечал тот факт, что ответ прозвучал, не акцентируя внимания на его содержании.

— И все же, — продолжил он тоном, которым обычно ведут неторопливые светские беседы, когда под поверхностью тепла сквозит ледяное равнодушие, — в письме, отправленном вами в редакцию «‎Вестника Уинтердейла», вы утверждали, что женщина может быть по-настоящему свободной только тогда, когда перестает быть послушной. — Он сделал паузу. — Но что, если свобода требует платы, которую не всякая готова внести?

Аделин замерла. Ложка застыла в ее руке, не достигнув тарелки, куда девушка планировала ее положить.

— Вы странно беседуете, — произнесла она едва слышно. — Будто мы знакомы давно. И я действительно гостья, вернувшаяся к близкому другу, а не чужая, случайно переступившая порог вашего дома.

Гидеон откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы в замок на столешнице. Его взгляд был спокойным и в то же время пытливым, будто он искал на ее лице трещины, которых не должно было быть.

— Быть может, все именно так и есть, — сказал он наконец. — Быть может, вы пришли туда, где вас ждали.

Она сделала еще один глоток вина. Его терпкость будто смягчилась, растворяясь в тепле. Еда — изысканная, почти нарочито утонченная — начинала растапливать напряжение в ее теле. Но все же внутри оставалось чувство, будто она оказалась в капкане: слишком роскошном, чтобы сразу распознать его форму, слишком тонком, чтобы заметить, как он захлопнулся. Ловушка, которая пока не причиняла вреда, лишь фиксировала зверька на одном месте.

Гидеон продолжал говорить. Его голос был ровным, обволакивающим, как старинный шелк, натянутый между ними, скрывая острые грани настоящего разговора.

— Вы умеете наблюдать, — сказал он. — Вы замечаете детали, ловите интонации, разбираете поступки. Это сродни охоте. — Он снова выдержал паузу, словно раздумывая над каждым озвученным выводом. — Хотя вы не кажетесь мне охотницей.

— А кем же тогда?

Мужчина задумался — на долю секунды, но этого хватило, чтобы в уголках его губ мелькнуло нечто похожее на улыбку. Легкую, безрадостную. Почти призрачную, но все же — улыбку.

— Слишком искренней, чтобы быть хищницей. Слишком разумной, чтобы быть жертвой.

Аделин медленно отложила приборы, касаясь края тарелки пальцами, будто нащупывала холодную грань между безопасностью и угрозой.

— А вы? — спросила она. — Кем вы себя считаете?

Он поднял бокал, не притронувшись к вину. Только смотрел сквозь рубиновую толщу жидкости, в которой отражались колеблющиеся огни свечей.

— Человеком, который давно перестал задавать себе этот вопрос.

Тишина, что повисла между ними, была не просто паузой — она натянулась, как тонкая струна, готовая лопнуть от малейшего движения.

И вдруг, когда Аделин уже решила, что разговор иссяк, Гидеон поднял на нее взгляд. На этот раз в нем не было ни тени мягкости.

— Скажите мне, мисс Моррис, — произнес он четко, почти грубо, — чего вы на самом деле хотите?

Слова ударили, как хлыст. Громче выстрела. Глубже укола.

Аделин вздрогнула.

Он не отвел взгляда. Его глаза — золотисто-темные, как расплавленный янтарь в полумраке, — пронзили ее насквозь. Это не был взгляд мужчины. Это был взгляд хищника, уловившего едва заметное дрожание в своей добыче.

Она приоткрыла рот, намереваясь ответить, и замерла в молчании. Ответ жил внутри — неоформленный, хрупкий, почти страшный. Он был слишком откровенным, чтобы сказать его вслух. Слишком настоящим, чтобы спрятать.

Она не знала, что страшнее: признаться в желаниях ему или себе. Ибо истина, произнесенная вслух, имеет силу проклятия.

Третья глава

Аделин смотрела на него, не мигая, а он терпеливо ждал. И в этой паузе не было ни нетерпения, ни раздражения, лишь тяжесть, сжимающая грудь, как холодный камень, оставшийся от полуразрушенной мраморной статуи. Слова рвались наружу, но все были не те — слишком обманчивые, слишком опасные.

— Я... — начала она и замолкла.

Гидеон кивнул едва заметно, будто именно этого ответа и ждал.

— Тогда мы поговорим, когда вы будете знать, — сказал он ровно и поднялся, отодвинув стул с той безупречной неторопливостью, с какой закрывают книгу перед тем, как погасить свечу. — Чего вы хотите на самом деле.

Мужчина приблизился и протянул руку, не коснувшись ее первым, но ясно обозначив приглашающий жест. Или приказ, замаскированный под вежливость. Аделин встала, не сопротивляясь. Она уже не чувствовала себя гостьей, но и пленницей тоже ощущала. Она стала кем-то промежуточным, созданием между мирами, сделавшим шаг за черту и еще не осознавшим, что дорога назад — лишь иллюзия.

— Позвольте, я провожу вас, — сказал он.

Они шли по тому же коридору, но потолки снова оказались заметно выше, словно замок рос каждую секунду, воздух — тяжелее, а тени — более зловещими. Каждый шаг отдавался в глубине ее тела, как эхо чего-то забытого. Гидеон молчал, и в этом молчании было не меньше власти, чем в словах.

У двери он остановился.

— Здесь вас будут ждать ваши вещи, — произнес он тихо. — Все, что вы просили. Платья. Бумага. Чернила. Книги. Все, чтобы вам было удобно и чтобы вы могли писать, если пожелаете.

— Великолепный сервис для самоприглашенной гостьи, — бросила Аделин сухо.

На губах Гидеона промелькнула та самая странная, почти призрачная улыбка.

— Вы не пленница, мисс Моррис. Хотя, быть может, не можете уйти, когда пожелаете, — он сделал короткую, напряженную паузу, давая собеседнице осознать сказанное. — И раз уж вы остаетесь, я бы советовал не покидать пределы вашей комнаты. По крайней мере — пока. Есть места в этом замке, где даже я не всегда чувствую себя полноправным хозяином.

Он открыл дверь. Внутри все было так, как она оставила: тщательно прибрано, почти не тронуто, но с новыми деталями — как будто за ее спиной кто-то тихо обустраивал ее собственное жилище и дополнял комнату ее присутствием. На туалетном столике теперь громоздились свернутые листы бумаги, стояла чернильница с плотно закрытой крышкой, новое перо. У окна сложили аккуратную стопку платьев, тонких, словно сшитых из шелка и лунного света.

— Спокойной ночи. И ясных мыслей, — произнес Гидеон и незаметно растворился в коридоре, будто был соткан из самого полумрака. Дверь потянулась за ним, закрываясь.

Аделин осталась стоять, прислушиваясь к звону собственной крови в ушах. Страха не было, была только настороженность и что-то иное, едва уловимое. Что-то, чему не должно быть места — непозволительный, почти вызывающий интерес. Как будто к нему — к этому дому, к его хозяину — тянуло нечто древнее, безымянное, родившееся внутри нее еще задолго до встречи.

Гидеон сказал, что она не пленница, хотя все указывало на обратно.

Но впервые за долгое время Аделин не была уверена, хочет ли действительно уйти.

Девушка снова осталась совсем одна.

Комната дышала вместе с ней, но не воздухом, а дыханием самой Аделин. Словно стены улавливали биение ее сердца, вторили ему. Шорохи за окном, потрескивание свечей, собственные шаги — все звучало иначе, а не как в доме, который живет своей, замкнутой, но вполне человеческой жизнью.

Аделин подошла к столу, провела пальцами по краю бумаги. Все было на месте, сложено максимально аккуратно с уважением к ее уединению. Пожалуй, со слишком внимательным уважением. Как будто ее не просто ждали, а успели изучить и подготовиться к появлению гостьи.

«Вы не пленница».

Но дверь была закрыта. Тени сгущались. Выход не запретили напрямую, но предупредили о его недоступности.

Аделин опустилась на край кровати, изящно закинув ногу на ногу, и оперлась локтем о подлокотник кресла. В полумраке комнаты мягко пульсировал отсвет камина, отбрасывая на стены зыбкие тени, как будто само пространство медленно дышало.

И вдруг — словно глубоко внутри сдвинулся застывший валун — она вспомнила его голос.

«Чего вы хотите на самом деле?»

Она выдохнула, не замечая, как в груди что-то болезненно сжалось.

Чего она хотела?

Чтобы брат, наконец, заткнулся? Чтобы мать перестала смотреть на нее, будто сквозь мутное стекло, словно Аделин — всего лишь призрак, шум в старом доме? Чтобы никто больше не диктовал, за кого ей выходить, как говорить, когда молчать и кому кланяться?

Да, конечно, она хотела всего этого.

Но — и это она чувствовала теперь слишком ясно — этого было недостаточно.

Она поднялась, подошла к окну, раздвинула тяжелые, будто набухшие от пыли и времени портьеры. За стеклом раскинулось беззвездное небо, слепое и глухое. Ветер раскачивал черные кроны деревьев, в которых прятался туман, как вуаль, закрывающая лицо ускользающего мира. В зеркальной поверхности окна дрожало ее отражение, расплывчатое, как сновидение.

Аделин дотронулась до холодного стекла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она хотела большего. Хотела мира за гранью приличий и благонравия. Мира, где желания не были преступлением. Где голос звучал, а не гас в осуждающей тишине. Где смелость не каралась, а вознаграждалась. Хотела жить иначе. Глубже. Темнее. По-настоящему.

И, может быть, хотела перестать чувствовать себя сломанной.

Или опасной?Опасной для привычных устоев некомфортного мира.

Она резко отпрянула от окна, как будто испугавшись самой себя.

«Чего ты готова за это заплатить?» — мелькнуло где-то в глубине мыслей.

Она не знала. И, возможно, это пугало сильнее любого ответа: как будто отсутствие заранее выставленных ограничении говорило о том, что ограничений нет вовсе.

Аделин уснула быстро, почти неправдоподобно. Без снов, без тревожных рывков, без затхлого ужаса ночных пробуждений. Как будто сама комната — с ее неподвижным воздухом, таинственным шепотом огня и затухающей энергией чужого присутствия — впустила ее в какое-то иное, полусонное измерение.

Забвение накрыло ее одеялом, но последующее утро принесло не облегчение, а безмолвие.

Аделин проснулась в странной тишине. Свет, просачивающийся из-за штор, был тусклым, как будто сам день не решался войти. Она села на кровати, прислушалась. Ни шагов. Ни стука в дверь. Ни скрипа половиц.

Время тянулось, вязкое, как патока. Один час. Второй.

Она подошла к двери. Потянула за ручку и ощутила, как замок глухо удерживает ее внутри. Заперта.

Гостья.

Не пленница.

И все же — заперта.

Сначала волной окатило раздражение. Потом начала нарастать липкая тревога. Вскоре девушка почувствовала нечто близкое к истощению, словно все вокруг высасывало физические силы.

Комната была прекрасна, но ее визуальная прелесть начала трескаться, уступая место правде в ее не самой привлекательной форме. Орнаменты на стенах и мебели повторялись, как страшные заклятия. Тени оживали в углах. Пространство сжималось и давило.

Свет за окном менялся: серебро, золото, алый багрянец заходящего солнца. Все происходило беззвучно.

Никто так и не пришел.

Ни еды. Ни вежливого напоминания о правилах дома. Ни голоса. Ничего. Как будто весь дом вымер. Или следил молча и издалека.

Аделин сидела на полу, облокотившись о кровать. Глаза смотрели в одну точку, как будто старались пробить стену между мирами.

Ей стало не по себе. Не страшно, хотя именно страх был бы уместен., но его не было. Было только ощущение странной нереальности, в которой она начинала тонуть.

Словно ее вырезали из времени и поместили в прозрачный кокон. Словно кто-то дал ей шанс на признание вместо побега.

Девушка прикрыла глаза, прижалась лбом к прохладному дереву кроватной спинки. И едва слышно прошептала:

— Что я делаю?

Ночь спустилась незаметно, как черный шелк, что тихо ложится на плечи. И только когда за окном окончательно угас последний отсвет, Аделин осознала, сколько времени прошло. Один день. Лишь часть коротких суток. А ей чудилось, будто она томится здесь вечность.

Девушка вновь подошла к двери, обхватила холодную, как зимняя вода, латунную ручку и дернула. Напрасно. Потрогала замок точно так же, как делала утром. И во второй раз. И в третий. С тем безмолвным упрямством, с каким просят о чуде. Может, ее забыли. По неосторожности. По недосмотру. Может, дверь отворится сама.

Но все было недвижимо и мертво, словно грозя пойманную в клетку девушку тоже сделать мертвой.

Закричать она не смела. Гордость, как верная служанка страха, стискивала горло.

Ведь Аделин сама ступила за порог.

Сама решила остаться.

Сама проигнорировала предупреждение.

Теперь же все вокруг казалось безумием, слишком бесшумным, слишком утонченным, но от того не менее странным. Ее поместили в изолированную часть замка, зачахшую в оковах забвения и грозящую самой Аделин забвением. Дом не жил, но и не умирал. В нем ничего не происходило. И в этой идеальной неподвижности крылась пугающая угроза, как в шахматной партии, где враг замирает, позволяя тебе сойти с ума в предчувствии следующего хода.

Аделин сидела в кресле. Потом на полу. Потом вновь в кресле.

Ходила взад-вперед, считая шаги.

Прислушивалась к себе. К тишине. К тому, что могло быть за стенами.

Свет свечей жег глаза, как соль. Их стало трудно держать открытыми, но сон не приходил.

Она не спала. Не в ту ночь.

Даже не задремала.

Когда тонкие стрелки часов, появившихся в комнате вместе с другими необходимыми для жизни предметами, замерли на трех, она подошла к двери в последний раз. Ткнулась в нее лбом.

— Пожалуйста, — выдохнула едва слышно.

И тут же прикусила губы, словно запоздало раскаялась в своей слабости.

Она снова опустилась на пол, обняв колени, уставилась в темноту.

Как просто, как стремительно можно, оказывается, сойти с ума. Спасительное утро никак не наступало.

Свет не менялся за плотной тканью штор. Свечи не догорали. Время застыло, вязкое, как кровь, липкое, как мед, вечное, как древнее проклятие, запечатанное в стенах этого дома.

Аделин не сразу поняла, что пугает ее больше всего: не сама тьма, но вечность, сокрытая в ней.

Будто ночь отреклась от любого движения.

Будто замок, впустив ее, рассек нити, прежде связывавшие девушку с внешним миром.

Аделин лежала на постели, не двигаясь. Тело ныло, как после долгого бега, глаза жгло от бессонницы, а под сердцем шевелилась серая царапающая душу паника, которой она не позволяла вырваться наружу.

«‎Может, я умерла? — мелькнуло однажды. — Может, он просто забрал мою душу, и теперь я здесь навеки?»

Это казалось быстрой и справедливой карой за то, что она совершила.

«‎Вот он, ад, — размышляла Аделин, свернувшись на постели, как дитя, глядя в недвижимую темноту. — Не огонь и не крики. Безмолвие. Бесконечная ночь. Одиночество. Память».

Отец тоже был частью этого ада, не желая отпускать дочь из оков ужаса.

Она резко села, сжав виски ладонями, словно пытаясь удержать мысли внутри.

«‎Господи. Только бы не думать».

Но он снова был здесь.

В ее голове, в тенях на стенах.

В полутонах, которыми говорил Грей.

В самом дыхании замка, сомкнувшегося вокруг нее, как изощренная клетка, не с грубыми решетками, а с шелком и камнем, с шепотом и темнотой.

«‎Он был чудовищем, — сказала себе Аделин. — Он получил то, что заслужил. Это не кара. Это… это…»

Но слов не было. Только пустота.

Она лишь хотела одного: чтобы пришло утро.

Но утро не спешило. А ночь, казалось, сгущалась за окнами, тянулась во времени с издевкой, с медленным удовольствием.

Когда Аделин почти смирилась — с замком, с тьмой, с безмолвием — за дверью раздался звук.

Скрип. Тонкий, неторопливый. Почти вкрадчивый.

Девушка замерла.

Сердце содрогнулось от болезненного облегчения, слишком резкого, чтобы быть радостью.

Она поднялась. Подошла к двери босиком, как к краю чего-то неведомого.

И прежде чем коснуться ручки, услышала голос:

— Могу ли я войти?

Он. Его голос. Все такой же ровный, такой же непроницаемый, как поверхность озера под луной.

— Вы заперли меня, — произнесла она холодно, не отворяя.

— Я предоставил вам отдых, — отозвался он с едва уловимой ноткой сожаления. — Но если это показалось жестоким, прошу прощения.

Она распахнула дверь резко, будто наносила удар.

Перед ней стоял Гидеон.

Безукоризненно одетый. Ни одной складки на темном сюртуке. Ледяная безупречность. Его взгляд задержался на ее лице чуть дольше, чем того требовал этикет или банальное приличие.

— Завтрак ждет вас, — сказал он. — Или нечто, что может именоваться завтраком в том времени, которое вы зовете утром.

— Которое не наступает, — с горечью отозвалась она.

— Иногда время упрямо, — ответил он, склоняя голову. — Особенно здесь. Но сегодня оно вновь повинуется порядку. Быть может, благодаря вам.

Он отступил, приглашая ее выйти.

— Желаете, чтобы я составил вам компанию? Или предпочтете одиночество?

Аделин выпрямилась. С его появлением вернулись силы и ее природное упрямство.

— Сегодня я предпочту ответы.

— Тогда, — с легкой полуулыбкой сказал он, — вам следует подкрепиться. Отголоски пережитой ночи редко бывают безвредны на голодный желудок.

Он протянул руку на этот раз не как приговор, а как приглашение равной себе.

Они шли молча. Коридоры тонули в тени, и каждый шаг отдавался в камне глухим эхом: будто стены, ковры, сама память замка впитывали звук, как кровь растворяла в себе вино.

Аделин почти не чувствовала усталости. Но тело дрожало: от напряжения, от злости, от слишком долгого заточения.

И все же в голосе ее не было дрожи, когда они вошли в ту самую роскошную столовую.

Хотя сегодня все выглядело немного проще.

Один кувшин с теплым чаем. Фарфоровые тарелки с фруктами и свежей выпечкой. Серебро — безупречно чистое, будто не знало времени.

И свечи, все те же, все так же горящие, словно насмешка над бессилием солнца и времени.

Она села. Он — напротив.

И будто бы не было ни ночи, ни молчания, ни замков на дверях.

— Чего вы хотите? — спросил Гидеон, ровно, почти лениво, как если бы в их беседе не затаилась бездна.

Аделин встретила его взгляд. Долго. Не мигая.

А потом ответила:

— Свободы.

Он не перебил. Лишь слушал, слишком внимательно, чтобы быть просто вежливым.

— Свободы говорить, — сказала она, — и не быть прерванной. Делать и не просить разрешения. Свободы жить по своим законам, а не по тем, что сочинили мужчины: отец, брат… общество. Я не хочу прятать свое имя. Не хочу бояться. Не хочу принадлежать. И уж точно не хочу быть той, кто вечно ждет позволения дышать.

Она замолчала. Сердце билось в груди так, будто за окном началась гроза.

Гидеон откинулся на спинку кресла. Его глаза потемнели. Не от гнева, но от чего-то, что было намного глубже любых человеческих эмоций.

— Большое желание, — произнес он негромко. — И опасное.

— Я знаю, — прошептала девушка.

— Тогда скажите мне, Аделин Моррис… — он чуть склонил голову, как древний судья, — чем вы готовы за него заплатить?

Мужчина не угрожал и не насмехался, просто спрашивал, словно оценивал, стоит ли она своей цены.

Но под его словами таилась иная истина: свобода — не образ. Она требует платы. И, быть может, не единожды.

Аделин колебалась.

Тишина между ними натянулась, как струна. И казалось, стоит сказать хоть слово — она лопнет.

Но девушка все же сказала:

— Всем.

Голос сорвался. Хрипловатый, почти мужской, если бы не дрожь в конце, такая живая, такая смертная.

— Я готова отдать все, — увереннее повторила она. — Потому что у меня больше ничего нет. Ни дома. Ни будущего. Ни веры в то, что завтра не будет отражением вчера.

Гидеон не двинулся, но в его взгляде мелькнул огонь. Промелькнул — и тут же исчез.

— Ложь, — сказал он. Холодно, медленно. — У вас есть гордость. Есть жизнь. Есть душа.

— А вы ее хотите? — бросила Аделин с вызовом.

— Я хочу знать цену. Прежде чем назвать свою.

Он поднялся, медленно обошел стол, остановился рядом. Тень от его фигуры падала на ее кожу и ощущалась почти как лучи солнца. Только это было, скорее, свечение луны.

— Я могу даровать тебе свободу, Аделин, — сказал он тихо. — Не ее подобие. Саму ее суть.

Она подняла голову. Мужчина смотрел на нее свысока, и в этом взгляде не было ни жалости, ни сострадания. Только нечто древнее, пока еще таящееся в глубине взгляда.

Нечто, что не имело ни начала, ни конца.

— Я могу вырвать тебя из времени, — продолжил Гидеон, — из памяти, из страха и всех условностей, что держат тебя на коленях. Ты станешь той, кто не склоняется больше ни перед чьими законами, кроме собственных.

Он наклонился ближе. Его голос стал тише, обволакивающим, почти ласковым, как яд, скрытый в сладком вине, ласкающем губы.

— Но ты перестанешь быть собой.

Аделин не сразу поняла. Только смотрела: настороженно и выжидающе.

— Ты станешь кем-то иным.

— Монстром? — прошептала она.

— Возможно, — он чуть улыбнулся. — Или просто женщиной, свободной в мире, где за свободу не платят монетой.

Она резко встала, стул заскрипел, словно не желая отпускать ее тело.

— А если я готова? Даже зная это?

Гидеон смотрел на нее долго. Словно не слова ее слышал, а нечто спрятанное, неуловимое для уха человека: движение крови, шелесть тени будущего, шепот пережитого прошлого.

— Тогда ты должна увидеть, что скрывается за этой свободой. И кем нужно стать, чтобы владеть ею по праву.

— Покажи, — нетерпеливо бросила девушка.

— Я покажу.

Гидеон протянул руку. В этом движении не было ни власти, ни нажима, только странная простота, как если бы выбор был не угрозой, а откровением.

Аделин вложила ладонь в его, и свет в зале дрогнул. Словно еще спокойный воздух перед бурей сделал последний вдох.

Он шел молча, не торопясь, не ведя ее за собой, и все же Аделин знала: он ведет. Все-таки не пленницу и не гостью, а ту, что уже выбрала смерть вместо жизни, даже если еще не сказала вслух.

Они миновали ее прежнюю комнату, и Аделин не узнала ее. Коридор был бесконечен, как сон, и все двери — одинаковы. Каждая могла оказаться ловушкой или убежищем.

Они остановились перед перед очередной дверью из массивного темного дерева с коваными узорами, ожившими в полумраке. На поверхности виднелись еле заметные шрамы времени.

Гидеон распахнул ее легко, как если бы дерево само подчинялось его воле.

Аделин застыла на пороге.

Комната оказалась пугающе прекрасна.

Потолок с облупившейся лепниной и копотью веков выглядел роскошно несмотря ни на что. Портьеры дополняли пространство цвета выдержанного вина. Тяжелая резная мебель, кресла, столик у камина — все смотрелось гармонично и продуманно.

И кровать: слишком большая, слишком старинная, слишком сказочная и, явно, очень мягкая, чтобы быть реальной.

От идеально расправленных покрывал веяло запретом и обещанием.

Гидеон не смотрел на свою спутницу, но чувствовал ее колебание, сам воздух дрогнул между ними.

— Здесь ты останешься, — произнес он, — если примешь мое предложение.

— Почему не в моей комнате?

— Потому что эта станет твоей. С той самой минуты, когда ты выберешь ее, когда станешь достойна всего, что сможешь взять сама.

Он повернулся. Полумрак скрывал черты, но взгляд его пылал сквозь тень.

— Я не стану уговаривать. Ты можешь отказаться. Даже, возможно, я позволю уйти и остаться той, кем была.

— А если я больше не хочу оставаться собой? — прошептала девушка.

Он приблизился к ней плавно, бесшумно, как наступившая после короткого зимнего дня ночь.

— Тогда тебе следует понять, во что превращается желание, когда оно становится судьбой.

— А если я передумаю?

Он осторожно взял ее за руку, пытаясь ощутить поток крови.

— На время останешься со мной. Пока я не поверю, что ты говоришь правду, — его голос был почти невыносимо близок. Губы коснулись воздуха у ее уха, не касаясь кожи, и все же Аделин почувствовала это прикосновение. — А мне трудно верить кому-то.

Она стояла, сжав пальцы в кулаки. Сердце било тревогу, ударялось о ребра глухо и тяжело. Похоже, оно уже знало: сейчас все изменится.

Именно здесь. В этой комнате, где запах старого дерева смешивался с шелком портьер и вечной прохладой камня, живущей в стенах.

Гидеон закрыл за ними дверь.

— Разденься, — сказал он слишком тихо, без даже легчайшего нажима. Но в этом звучало не предложение, а приговор, суровый и неотменяемый.

Аделин не двинулась.

— Что? — голос ее сорвался, хрипло, едва слышно.

Он подошел ближе. Не касаясь, не угрожая, и все же каждое его слово отзывалось в ее теле прикосновением холодной ладони к разогретой коже.

— Ты хочешь большего, — напомнил он. — Ты сказала это сама.

— Я не… — она начала и тут же осеклась.

Она знала, чего он хочет и одновременно терялась в догадках. Сердцем понимала и принимала, разумом отказывалась верить.

— Это часть сделки?

Он склонил голову, разглядывая ее с тем вниманием, с каким ученые препарируют истину. Лицо его оставалось бесстрастным, но в глазах сгущалась тьма. Они стали омутом, затягивающем все живое.

— Это — начало.

Она сделала шаг назад — и уперлась в дверь. Холод дерева ударил в лопатки, как предостережение: возврата не будет.

— Я не думала, что плата будет такой…

— Какой? — он шагнул ближе. — Простой? Жестокой? Или справедливой?

— Вы… вы сказали, что не будете…

— Я не буду, — перебил он. Голос его остался тихим, но под ним звучала жесткая нота, как треск сухой ветви. — Я не твой отец, Аделин. Я не возьму.

— Тогда зачем?

Он остановился теперь совсем рядом: их разделяли лишь дюймы, и воздух между ними дрожал.

— Потому что если ты жаждешь власти, свободы, подлинной жизни — ты должна быть готова отдать все. Без остатка. Без щитов. Без одежды. Без страха. Я не возьму, потому что ты отдашь это сама.

— Это…

— Это ритуал. Не постель. Не разврат. Пока. Это — переход. Доверие ко мне. Твоя жертва. Ты хочешь ступить в иной мир, но он не примет тебя в лохмотьях прошлого.

Аделин сглотнула. Повернула голову, будто ища выход. Но взгляд сам вернулся к мужчине, как тень возвращается к телу.

— Я не уверена, что смогу…

— Тогда ты не готова, — отозвался Гидеон. Повернулся к окну, как будто отпустил ее.

Но голос его остался висеть в комнате напоминанием. — Если решишься, я буду ждать. Ты одна знаешь, когда все начнется.

Он стоял у окна, молча, будто забыл о ней. Или — как в древней легенде — дал выбор, от которого нельзя убежать, не потеряв себя.

И вдруг в Аделин вспыхнуло нечто странное. Страх и ясность. Осознание, что если она уйдет, то вернется туда, где ее уже продали, предали, использовали.

А здесь впервые выбор дали именно ей.

— Подождите, — сказала девушка. Голос прозвучал неуверенно, но в нем было то, что заинтересовало Гидеона.

Аделин сделала вдох. Пальцы дрожали как в лихорадке. Сердце грохотало с каждой секундой громче. Она коснулась пуговиц на вороте платья.

— Я… согласна, — произнесла девушка, не поднимая глаз, будто избегая взгляда, который мог бы сделать момент невыносимо реальным. — Если я действительно значу хоть что-то для этого мира, если могу его изменить, то пусть все начнется сейчас. Даже если за это придется заплатить всем.

Она обращалась к Гидеону, но даже в больше степени говорила сама себе. Слова были якорем в зыбком море сомнений. Без них она бы уже развернулась, отступила в темноту, вернулась бы обратно, туда, где боль была привычна, а одиночество становилось укрытием.

Гидеон не двинулся сразу. Он приблизился медленно, с безмолвной решимостью хищника, который уже знает: жертва не убежит. Но в его взгляде не было голода, лишь внимание — такое пристальное, что тоже казалось прикосновением.

— До конца? — спросил он, и в голосе прозвучала странная, горькая нежность.

Аделин кивнула, соглашаясь:

— До конца.

Он подошел вплотную. Его пальцы — длинные, прохладные — сомкнулись на ее руке и подняли ее ладонь к губам. Этот поцелуй стал частью их маленького обрада.

Внутри нее что-то дрогнуло, девушка потеряла эмоциональное равновесие, будто земля зашевелилась под ногами, и Аделин уже не стояла на той неподвижной почве жизни, к которой привыкла.

Гидеон поднял на нее глаза. В этом взгляде было слишком многое: испытание, принятие, запрет и власть. От него хотелось сбежать и к нему хотелось склониться, как к источнику света в вечной ночи.

— Идем, — сказал он негромко.

Он повел ее за собой, обратно в полумрак, где коридор будто становился местом торжественного шествия, а воздух искрился предвестием перемен. За новой дверью скрывалась комната, почти пустая, как гробница, но в центре вместо гроба возвышалось зеркало.

Оно было огромное — от пола до потолка — в раме цвета запекшейся крови, со следами времени, и чем-то живым, пульсирующим в глубине стекла.

Гидеон остановился и сделал шаг в сторону.

— Вот оно, — произнес он, не глядя на нее. — Вот плата.

Аделин посмотрела на свое отражение, но оно оказалось непривычным. Зыбким, будто глубже, чем толщина стекло. Отражение само дышало, помня что-то такое, чего она давно не вспоминала.

— Что вы имеете в виду?

— Это — то, что ты можешь отдать. Не тело. Не кровь. Не душу. Но то, что привязывает тебя к прошлому. То, что удерживает слабость, страх и сомнения, — он указал на зеркало, — отражение. Ты отдашь свое отражение

Аделин сделала шаг ближе, вглядываясь в мутную поверхность: напротив стояла она, но уже не была собой. Взгляд чуть тяжелее, губы — строже, осанка — горделивая, будто совсем другой женщины.

— Отражение?

— Оно больше, чем ты думаешь, — ответил Гидеон. — Оно помнит все. Оно знает, кем ты была и кем могла бы стать. И если ты отдашь его, ты останешься в этом мире, но навсегда изменишься.

— А оно? Что станет с ним?

— Оно будет заперто здесь, под покровом ночи. Будет своей жизнью, как тень твоей.

— Навсегда?

— До тех пор, пока не умрешь.

Тишина повисла между ними, как пыль, медленно оседающая на стекло. Аделин смотрела на себя и вдруг поняла: отражение не мираж. Оно слышало их разговор и ждало ее решения.

— Это… меньше, чем жизнь, — сказала она наконец. — Но больше, чем я думала.

Гидеон кивнул:

— Такова плата.

Аделин всматривалась в свое отражение, которое, казалось, дрожало не как поверхность воды, а словно грань между двумя мирами, отделяющая ее от чего-то глубинного и затаившего дыхание; словно она стояла на самом краю бездны, и этот край хранил в себе тайну. Внезапно внутри нее поднялось странное и тревожное беспокойство: нечто не сходилось, не укладывалось в привычные рамки. Медленно, почти робко, она перевела взгляд в сторону, туда, где по идее должен был стоять Гидеон.

В отражении за ее спиной было пусто.

Зеркало отражало комнату в деталях: высокие сводчатые потолки, потухший камин и темный полумрак, но не хозяина замка. На той стороне его не было.

Девушка резко обернулась и увидела, что он все так же стоит у стены, погруженный в полумрак, неподвижный, словно давно обитавшая в этом доме тень, что теперь внимательно наблюдала за ней.

— Почему… — ее голос срывался, вырываясь тихим выдохом.

Он слегка склонил голову и произнес эти слова мягко, почти ласково, но в каждом звуке ощущалось глубокое знание:

— Это уже ответ на твой вопрос.

Он сделал шаг вперед, но не тот, что мог бы испугать, наоборот, почти сдержанный и уважительный, словно давая ей пространство для отступления или же возможность принять окончательное решение.

— Ты видишь это и все равно остаешься.

Аделин сжала пальцы, дрожа от неопределенности:

— Значит, это не просто игра.

— Нет, — его голос стал еще тише, — все, что я обещаю, истинно, но и цена будет соответствующей.

Он показал рукой в сторону зеркала.

— Последний раз. Ты можешь отказаться, уйти и никогда не возвращаться к этому вопросу, — он замолчал, словно давая словам заполнить комнату от стены до стены.

— Но если останешься, если скажешь «да», с этого самого мгновения все изменится, и ты сама изменишься.

Подойдя к двери, он распахнул ее, приглашая жестом, словно открывал не просто проход, а ворота в новую судьбу.

— Возвращайся в свою прежнюю комнату, — сказал он с особым акцентом на слове «прежнюю», будто уже знал, что прежней она вскоре не будет. — Подумай. Я не тороплю. Не сегодня. Но помни: есть выборы, которые нельзя отменить, и даже если ты еще не до конца осознаешь, чего хочешь, сделать шаг назад уже невозможно.

Он не стал провожать девушку взглядом, но когда Аделин ступила в коридор, ей показалось, что комната, оставленная позади, погрузилась в еще более густой и холодный мрак.

Спальня, куда она вернулась, оказалась теперь другой: полупустой, чужой, лишенной тепла. И она сама ощущала себя чужой в этом пространстве, словно чары, что были наложены, не спали, а лишь становились глубже и крепче, тянули к Гидеону, не давали ей покоя в его отсутствие.

Все вокруг казалось слишком осязаемым, чтобы быть сном, и одновременно слишком безумным, чтобы быть правдой: холод каменного пола, гладкая ткань покрывала, проступающая под пальцами, и собственное отражение, все еще оставшееся там, за зеркалом, будто давно потерянный двойник, с глазами, смотревшими слишком близко, слишком внимательно, слишком честно. Хотело ли оно, чтобы Аделин его отпустила? Или хотела остаться частью ее жизни?

Аделин не стала одеваться, потому что одежда была бы возвращением к прежнему, к той девушке из маленького дома, с матерью, раздражающе рыдающей в углу, и братом, сжимающим кулаки в агрессивной тишине; к той, что пряталась в дневниках, написанных под чужим именем. Сейчас же она стояла на границе, не сделав осознанного выбора, она уже почти переступила черту.

Ее тело казалось не своим, словно кто-то другой медленно двинулся к кровати, скользнул под прохладное одеяло, лег, затаив дыхание. Пульс бился медленно, ровно, странно ритмично, словно вода под тонким льдом. Веки опустились.

Сон пришел почти мгновенно, как будто знал, что его ждут, но не принес ни кошмаров, ни сновидений, лишь ощущение медленного падения, почти полета, без страха и без конца.

И чувство чужого присутствия где-то рядом, не касающегося, но внимательно наблюдающего.

Четвертая глава

Она проснулась в тишине, плотной, как кокон, в который звук забыл дорогу. Вокруг не слышалось ни шороха, ни дыхания, даже собственные вдохи казались далекими и чужими, совсем глухо отражающимися от затвердевшего воздуха. Холод простыней ощущался на коже и под ней, тело все еще не до конца вернулось из глубокого сна или из какого-то другого, более магического небытия.

Глаза открылись с тем молчаливым принятием, с каким открывают двери, зная, что за человек стоит за ними. Аделин просыпалась медленно, но осознанно, и в каждом движении еще расслабленного читалось больше достоинства, чем тревоги.

Он уже стоял в дверях.

Опирался на косяк непринужденно, словно оказался там случайно, остановившись по пути. Но в неподвижности Гидеона ощущалась выверенная, почти инстинктивная точность, та самая древняя сосредоточенность, с которой хищник наблюдает за своей добычей, не делая лишнего движения. Мужчина смотрел на Аделин долго, молча, неотрывно, не с вожделением, но с тем особым вниманием, в котором уже заключалось его право на ее тело. Его взгляд был похож на прикосновение: не откровенное, не навязчивое, но неотвратимое, как тень, ложащаяся на камень, прежде чем тот начнет подчиняться резцу.

Аделин не прикрылась. Она не отодвинулась, не сжалась. Яд, попавший в ее разум однажды, уже давно начал свое дело: парализовал волю, избавил от страха, оставив лишь сосредоточенность, в которой не осталось места протесту. Девушка смотрела в ответ, как существо, узнавшее в Гидеоне не врага, а неизбежность судьбы. И между ними повисло молчание, наполненное предчувствием, как пауза в драме, где каждое слово может стать последним.

Аделин медленно приподнялась на локтях и, нарушив зыбкое равновесие, произнесла, все еще хрипло от сна, но с ясной интонацией:

— Вам удобно? Или вы предпочли бы другой ракурс?

Гидеон не ответил ни улыбкой, ни словом. Его движение было почти невозможным, он сдвинулся с места без звука, как если бы сама тень обрела волю. И в следующее мгновение он уже оказался рядом, на краю кровати, всем телом нависая над ней, прижимая к матрасу. Его рука легла на ее горло, так, чтобы ощутить, как под кожей бьется жизнь.

— Я очень хочу услышать ответ, — проговорил он тихо, без резкости, но в голосе его появилась такая нота, от которой по спине пробежал холод. — Потому что, если ты забыла, я могу напомнить, зачем ты здесь. И что именно может тебя ждать.

Он был совершенно спокоен, и Аделин — тоже. Только сердце внутри ее грудной клетки стучало глухо, сдержанно, словно подтверждая реальность происходящего.

Она не попыталась вырваться. Его хватка не была ни агрессивной, ни безжалостной, скорее ритуальной, как прикосновение жреца, читающего клятву. Аделин смотрела в его глаза: глубокие, темные, лишенные всякого света, но полные немого притяжения. В этот омут она уже шагнула, не упала, споткнувшись, а осознанно окунулась.

— Да… Я согласна. Только напомните, — прошептала она, не отводя взгляда. — Напомните мне, что я отдала.

Он медленно наклонился к ее лицу, и холодное дыхание, подобное ветру, проникающему сквозь каменные стены, скользнуло по ее губам. Он не поцеловал ее, только всматривался в зрачки, в которых уже отражалась та, кем она могла бы стать.

— Ты не отдала ни тело, ни душу. Ты отдала право выбирать, чтобы потом получить его вновь, — произнес Гидеон. — С этого момента я буду выбирать за тебя. До тех пор, пока ты не станешь достаточно сильной, чтобы делать это сама.

Он убрал руку с ее горла, и пальцы его скользнули по ключице, медленно, без давления, почти с нежностью, в которой ощущалась и страсть, и обещание.

— А до тех пор ты принадлежишь мне. Не в страсти. Не в боли. В намерении.

Когда он поднялся с кровати, его движение снова было слишком быстрым, чтобы быть человеческим. Только вспышка тени, оставляющая за собой легкое дрожание воздуха.

— Одевайся. Сегодня ты не будешь одна.

Он ушел, не обернувшись. Аделин осталась лежать, ощущая жар в тех местах, где минуту назад были его пальцы. Она чувствовала, что тело, долгое время бывшее чужим, снова стало частью ее, но уже не в прежнем значении. Оно больше не принадлежало боли, не пряталось от страха, не стыдилось себя. Оно стало чем-то иным. Инструментом? Или, быть может, ключом?

Серебряное зеркало, стоявшее у стены, отражало только ее, и в этом одиноком отражении было нечто тревожное, мертвенное. Ни следа его присутствия. Только она, сидящая на краю кровати, недвижимая, точно статуя, вылепленная из пробужденной воли.

Она встала, когда звуки шагов за дверью окончательно стихли. Руки дрожали от избытка чувства, для которого пока не существовало названия. Волнение, ожидание, предвкушение?

Одежда уже ждала у окна: темно-синее платье, плотное, пышное, с длинными рукавами и тугим корсетом. Ни кружева, ни жемчуга, ни одного жеста кокетства. Оно напоминало не наряд, а форму.

Одевшись, Аделин подошла к двери. Та оказалась открыта, за ней — тусклый свет камина, остывающий воздух, пустота длинного коридора. Но едва она вышла, как снова увидела его, Гидеона, возникшего впереди так же внезапно, как исчезнувшего.

Сегодня он был облачен в черное. Никакой пышности, ни одного лишнего штриха — высокий ворот скрывал шею, перчатки плотно облегали пальцы, волосы были собраны в тугой низкий узел. На его лице не осталось и следа от вчерашнего откровения, в этой холодной отрешенности ощущалась тонкая, едва уловимая жестокость.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты готова? — спросил он, не приближаясь.

— К чему?

— К себе. К тому, что последует, когда ты перестанешь убегать от собственной природы.

Она не ответила, лишь коротко кивнула. Гидеон пригласил ее жестом, и она последовала за ним, чувствуя, как меняется не только направление, но и сам воздух вокруг. Сегодня путь оказался иным: они поднимались все выше, мимо этажей, пропитанных неподвижным мраком, мимо глухо запертых дверей, из-за которых не доносилось ни звука, ни шороха — лишь неясное ощущение чьего-то пристального, затаенного присутствия, словно стены дышали наблюдением.

Наконец они остановились перед массивной дверью. Гладкая сталь, лишенная замков, была покрыта резьбой, которую пальцы, коснувшись, распознали скорее как клеймо или проклятие. Гидеон без усилия толкнул створку, и Аделин вошла внутрь.

Перед ней открылся зал, высокий, круглый, с витражами вместо окон и резным куполом, напоминающим своды храма. Но это не было место молитвы. Здесь витала другая сила, суровая и немилосердная. В центре возвышался каменный предмет: огромный алтарь, напоминающий одновременно то ли большой стол, то ли слишком роскошный трон — черный, как сама вина.

— Здесь ты узнаешь, что значит быть собой, — произнес он. — Или сгоришь.

Она сделала шаг вперед, чувствуя, как вся ее суть дрожит от предчувствия, настойчивого, тяжелого, как накануне обряда.

— С чего все начнется? — спросила она, почти шепотом.

Он приблизился. Их лбы оказались почти рядом.

— С одного вопроса, — произнес он. — Готова ли ты отказаться от того, что делает тебя слабой?

Она не отвела взгляда. Сердце билось стремительно, но лицо оставалось спокойным, даже упрямо горделивым.

— Слабость — понятие относительное, — сказала она.

Гидеон чуть склонил голову, будто отмечая ее ответ. Затем вновь заговорил, и его голос отозвался эхом под каменным сводом:

— Когда-нибудь ты вернешься сюда. Не потому, что я призову тебя, и не по собственной воле, а потому, что у тебя не останется иного выхода. Потому что больше нечем будет платить.

Он провел ладонью по гладкой, холодной поверхности алтаря.

— Именно здесь завершится наша сделка и начнется нечто иное, — он задержал взгляд на ней дольше обычного, будто хотел сказать больше, но передумал. — Но не сегодня.

Развернувшись, он зашагал прочь, точно зная: час еще не пробил.

Аделин осталась на месте, словно закованная в этот же черный камень. Пол под ногами был чужд, как и воздух зала, вырезанного, казалось, из иного мира. И все же в глубине сознания прозвучало глухое эхо, отголосок того, что однажды она действительно вернется сюда. Возможно, на коленях. Возможно, с кровью на руках. А может, уже и вовсе без рук. И она не могла понять: боится ли она этого момента или ждет его.

Когда Гидеон окончательно потерял всякий интерес к комнате и оказался к выходу, девушка еще на мгновение задержалась, не пытаясь за ним поспеть. Взгляд упал на алтарь, и ей показалось, что на черной поверхности выступили багровые пятна, проявились темные разводы, будто что-то сочилось изнутри, впитываясь обратно в камень. Она моргнула, и перед ней снова был только мертвенно-серый, безупречно гладкий мрамор.

Поспешив за мужчиной, она ощутила, как в коридоре стало душно. От гнетущей тишины каждый шаг звучал, как часть обратного отсчета. Ни слова не было произнесено, пока он не распахнул высокие двойные двери и не пропустил ее в просторную столовую.

Все здесь было подготовлено, как и всегда: стол сервирован, свечи зажжены, скатерть безукоризненно выгляжена. Словно это представление предназначалось для кого-то третьего, кого не видно. Но кроме них в комнате не было никого.

Она села, он — напротив, как всегда чуть в стороне, создавая иллюзию дистанции, за которой пока не было реальной свободы.

Подняв глаза, Аделин встретила его взгляд. Холодный, как всегда бесстрастный. Но в этот раз в нем плескалось нечто иное, более человеческое, и потому она решилась спросить:

— Кто вы, на самом деле?

Ответ не последовал сразу. Он поставил на стол пустую чашку, которую вертел в руках, рассматривая узор. Действовал он медленно, как будто взвешивая не слова, а саму необходимость их произносить:

— А кто, по-твоему, я?

— Вам нравится эта игра? — ее голос был спокоен, но в нем слышалась осторожная насмешка. — Говорить загадками. Притворяться человеком.

Угол его рта едва заметно дрогнул. Это, конечно, была не улыбка, но будто воспоминание о ней.

— А тебе — нравится притворяться, будто ты не знаешь? — Гидеон слегка подался вперед, опершись локтями на край стола. — Притворяться, будто не чувствуешь. Хотя давно уже все поняла.

Он снова не ответил прямо, снова обратил вопрос против нее самой. Но и не солгал. И Аделин поняла: истина уже здесь, в комнате, между ними. Он не скрывает ее — он ждет, когда она сама ее признает.

— Я слышала, — сказала девушка, не отводя взгляда, — что вы родились более трехсот лет назад. Что ваша жена покончила с собой. Что вы исчезли на века, а теперь вновь бродите по коридорам замка, словно мрачная тень. В деревне вас боятся — люди отворачиваются при упоминании вашего имени, а кто-то даже клянется, будто видел, как вы пьете кровь животных. И не только животных, — голос ее стал тише, почти шепотом. — Некоторые считают вас демоном. Или вампиром.

Он не шелохнулся. Не удивился и не ответил, но подобие улыбки стало более отчетливым.

— Это вас забавляет? — спросила она, с вызовом в голосе.

— Нет, — произнес он спокойно, почти мягко. — Это печалит. Люди всегда выдумывают сказки о том, чего не понимают. И о тех, кого боятся понять.

— А правда? — Аделин чуть склонила голову. — Она страшнее?

Он откинулся назад, глядя на нее с непонятной смесью сострадания и чего-то более хищного.

— Правда всегда проще. И всегда обходится дороже, — он сделал паузу. — Что ты готова отдать за нее?

Аделин не ответила сразу. В висках стучало сердце, будто где-то рядом — за стеной — кто-то запер его в темной комнате.

— Я уже сказала. Себя.

— Нет, — он покачал головой. — Ты отдала мне только отражение и волю. Но не душу. Не веру. И не страх. — Он встал и подошел ближе. — Когда отдашь все — я открою тебе все.

Он долго смотрел на нее, словно колебался. А затем отступил, как ветер, что вдруг стихает, оставляя после себя только тишину и странную, гнетущую пустоту.

— Сегодня ты свободна, — произнес он. — Насколько это возможно здесь.

Он повел ее прочь из столовой как существо, с которым заключен договор или с которым он только начинается. Но в этот раз он сделал ей действительно роскошный подарок, представив, пожалуй, самую ценную комнату, которая только могла быть в замке.

Библиотека была не просто уютной, а по-настоящему величественной. Полки тянулись к сводчатому потолку, лестницы скользили между рядами, словно тени паутины. На корешках не виднелось ни пылинки — порядок здесь чувствовался не человеческий, а иной, почти живой. Казалось, книги следили друг за другом сами.

— Выбирай, что хочешь, — сказал он. — Думаю, тебе не будет скучно.

Он подошел к окну, отдернул тяжелую штору, впуская тусклый, но живой вечерний свет, отступая при этом от него в тень.

— Дверь больше не заперта. Бежать тебе некуда, ты ведь уже осталась.

И с этими словами он ушел. Впервые оставил ее по-настоящему одну, не в темнице, не в западне, а в том, что можно было бы назвать свободой. Но не той, что отпускает на волю, а той, что удерживает интерес.

Аделин осталась стоять посреди библиотеки, как выброшенная в море без берега, но наслаждалась ощущением прохладной воды. Руки не поднимались к полкам, взгляд скользил по названиям, не находя опоры. Свобода была зыбкой — как и тень, скользнувшая за ним в проеме двери.

Нужно искать. Не читать — искать. Не истории и не утешения. А правду. Суть. Ответ. Кто он? Что с ней происходит? И кем она станет?

Латинский, французский, немецкий: вокруг нее жили времена и народы. Некоторые книги были без названий, с потемневшими от времени страницами, что не дрожали под пальцами, как будто сами оберегались от ветхости. Время будто проходило мимо. С ближайшей полки она взяла первый том.

На корешке — золотое тиснение: «‎

De Creaturis Nocturnis

.

О существах ночи»

. Она открыла его почти наугад.

«Старейшие из бессмертных заключают сделки, что сродни проклятиям. Они не забирают душу — они подчиняют волю. Не сразу, а по частям. Шаг за шагом. Их дары обманчивы, желания — двусмысленны. Но страшнее всего не они сами, а то, кем мы становимся рядом с ними».

Аделин медленно провела пальцами по строчкам, буквы словно были выжжены в бумаге. Она взяла еще один том, затем другой. Складировала их рядом, словно строила башню из чужих голосов. Искала имя, след, догадку.

Кто-то уже наверняка пытался его понять. Кто-то, возможно, исчез, но мысли его уцелели.

Книги росли в аккуратную, но неукротимую стопку. Она листала страницы с нарастающей поспешностью, будто боялась забыть, зачем ищет. Ей не нужна была легенда, не хотелось узнавать древнее имя, она прежде всего хотела понять себя.

Кем она станет рядом с ним?

Что он уже начал делать с ней?

И если она действительно изменится, останется ли от нее хоть что-то, кроме внешней оболочки?

Слова теряли смысл, сливались в символы, потом снова собирались в нечто правильное. Одни говорили о власти, другие — о цене свободы. Кто-то писал об утрате, об искушении, об обмене. Но то, что действительно задело ее, было между строк — в попытке кого-то другого выстроить свое

после

.

В какой-то момент она поняла: она уже не читает, а вглядывается в отражение в этих чужих мыслях. Будто книги были дверьми, ведущими в чужие судьбы. И одна из них, возможно, принадлежала ей.

Она откинулась на спинку кресла, медленно вдохнула.

Карта будущего не была нарисована. Но, перелистывая страницы, она чертила ее сама. Без легенд. Без пророчеств. Без права на ошибку.

Усталость накрыла ее — не только тело, но разум, сердце, саму суть ее новой, зыбкой реальности. Она собрала несколько книг — не те, что сулили разгадку, а те, в которых отозвалось что-то свое. Чужой опыт, но с ее дыханием.

Уже привычная встретила ее той же тишиной — застывшей, внимающей. Время здесь не просто текло медленно — оно замирало в ожидании.

Она медленно отложила книги. Сняла платье, затем белье, оставшись полностью обнаженной, и подошла к зеркалу, не к тому алтарному, а к небольшому, случайному, скромно стоящему в углу. Зеркалу, в котором отражалась только она.

Аделин долго смотрела на свое тело: не как на женщину, а как на материал в руках скульптура. Как на нечто, в чем уже начался процесс, который она не понимала до конца.

Что он увидел в ней? Что пожелал забрать?

Не плоть — он мог бы взять ее без сделки. Не душу — он не тянул, не ломал. Он подталкивал.

Так чего тогда он ждал?

Покорности?

Преданности?

Способности видеть тьму и идти в нее?

А чего хотела она рядом с ним?

Она коснулась шеи — никакого следа, ни укуса, ни метки., только холодная кожа. Только тело, которое все еще принадлежало ей.

Она провела ладонями по животу, по ребрам, по груди — не из тщеславия и не от стыда, но в поиске ответа. Что это: уязвимость или власть?

Сколько раз ее тело становилось предметом обсуждений — оцениваемым, критикуемым, обещанным как приданое? Сколько раз на него смотрели, не спрашивая, что оно значит для нее самой?

Гладкая кожа. Резкие линии ключиц. Синие вены на запястьях, чуть проступающие под кожей. Женское тело — это так много: плата, валюта, дар, проклятие. Товар на торге между мужчинами. Или — если верить древним историям — источник силы: первозданной, дикой, той, перед которой мужчины теряют лицо, власть, душу.

Аделин прищурилась.

Если он видел в ней вещь, почему дал ей выбирать? Почему распахнул дверь, а не захлопнул клетку? Если хотел сломить — зачем позволил думать?

Нет, он не брал. Он ждал. Возможно, заманивал. Но ждал добровольного ответа. И тогда вопрос менялся: не «‎чего он хочет», а «‎что она готова предложить».

Если эта плоть, эта форма — ее ключ к новому порядку, к собственной игре, к ее же силе… Неужели все это время она не знала, что быть женщиной значит не только терпеть?

В комнате стояла тишина. Воздух казался густым, почти зримым. Аделин дышала глубже, будто мысли растворялись в каждом вдохе. Она стояла перед зеркалом, обнаженная, освещенная боковым, мягким светом, в котором тени на ее теле казались продолжением внутренней жизни. Она не отводила взгляда. Впервые — не как дочь, не как чья-то будущая невеста, не как часть фамилии. Только как женщина. Живая, решающая.

Рука медленно поднялась, снова коснулась шеи — того самого места, где он провел ее пальцами. Пульс бился отчетливо, точно. Там, где угроза и желание стали неразделимы. Затем ладонь скользнула ниже, по ключице, по груди. Это было не лаской, но подтверждением существования, права на саму себя, внутренней твердости.

Она уже приняла решение, пусть страшное и необратимое, но собственное. Сделала то, что казалось невозможным, и отец исчез, как и ее слабость. Теперь все складывалось иначе.

Она не отдаст себя вслепую, прежде чем поймет, что получит взамен. Даже если игра идет по чужим правилам, в ней найдется место для ее хода. Пусть не сразу. Пусть не сегодня. Но девочкой, которую можно купить, заткнуть, выдать замуж, она больше не была.

Теперь она выбирает. И если для этого нужно войти в чужую тьму — войдет на своих ногах и с прямой спиной.

Наутро, проснувшись в той же тишине, Аделин осторожно взялась за ручку двери. Та поддалась легко — без усилия, без звука. Замок был открыт, видимо, запирать его больше никто не планировал.

Коридоры встретили ее безупречной, застывшей пустотой. Ни шороха, ни шагов, ни скрипа половиц. Лишь полумрак и уже привычное ощущение, будто за ней наблюдают.

В столовой ждал завтрак. Теплый, ароматный, нетронутый. Гидеона не было. Не было и следов того, кто мог бы подать всю эту еда. Она села и ела молча, чувствуя одиночество, как будто сама пища была частью обряда, которому следовало подчиниться.

Обед прошел так же. Ужин — без звука. Замок жил своей жизнью: дышал, кормил, следил, оставаясь невидимым. Но ощущение не покидало: она здесь не одна.

И день за днем все повторялось. Прошло шесть, семь дней, каждый — отражение предыдущего. Тишина, одинаково сервированные роскошные блюда, неясное напряжение в воздухе.

Иногда ей казалось, что если она назовет его имя — он появится. А иногда — что он всегда здесь. В стенах. В воздухе. Просто еще не решил проявиться.

Она ждала и училась не ждать.

На восьмой день что-то внутри щелкнуло: не страх и не каприз, даже не одиночество. Скорее нетерпение, голод по ответам и по нему.

Она вышла из комнаты неуверенно, но с каждым шагом становилась тверже. Коридоры были те же — пустые, выжидающие. Она шла, не выбирая, словно позволяла телу вспомнить путь.

Поворот. Лестница. Еще один поворот, и перед ней возникла та самая дверь. Она не помнила ее точно, но узнала сразу.

Сердце колотилось. Она не постучала. Просто открыла.

Комната встретила ее полумраком, тяжелыми тканями, мягким светом лампы в углу. И Гидеоном. Он стоял у окна, повернувшись спиной. Как будто знал, что она придет. Как будто ждал.

— Все же, — тихо произнес он, не оборачиваясь, — я думал, ты придешь раньше.

Он повернулся — спокойный, сосредоточенный, будто их разделяли не дни, короткие минуты. Его глаза сверкнули на фоне темноты.

— Это твоя комната. Та, которую ты выбрала тогда. Она ждала тебя. Как и я.

Он сделал шаг навстречу.

— Долго ты решалась вспомнить о нашей сделке. Но я умею ждать. И теперь все стало на свои места.

Аделин не отступила. Она вслушивалась в слова, в молчание между ними, в тени, что лежали на его лице.

— Тогда покажите мне, что дальше, — сказала она.

Он подошел ближе. Без угрозы. Без прикосновений.

— Дальше — ты сама, — сказал он ровно. — Я дал слово, что не возьму. И сдержу его.

Его взгляд скользнул по ее лицу, будто запоминал: глаза, дрожь губ, напряженные плечи.

— Но это не значит, что ты не можешь отдать. Добровольно. Сознательно. Без просьбы. Без приказа.

Он повернулся к двери. Ее дыхание сбилось — так тихо, так внезапно.

— Все, что ты ищешь, уже здесь. В этой комнате. В тебе.

Он остановился у порога и добавил, не оборачиваясь:

— Я жду не тела. Я жду решения.

Он ушел. Щелчок двери прозвучал не как замок — как ритуал.

Тишина наполнила комнату, и в ней ее дыхание звучало громом.

Теперь — очередь была за ней.

Комната не предлагала роскоши ради роскоши. Только покой. Простор, мягкий свет свечей, аромат лаванды. Все устроено так, будто ее здесь ждали. Знали, что она войдет. Дрогнет. Замрет — и все равно сделает шаг.

Аделин позволила себе редкую роскошь — слабость. Последний вечер, прежде чем нырнуть в бездну, куда звал ее путь.

Сняв тугие туфли и распустив волосы, она подошла к окну. Оно больше не было заколочено, не скрыто тяжелыми шторами, как прежде. Теперь перед ней открывалось небо — холодное, чистое, пронизанное лунным светом. Луна висела над горизонтом зыбким серебром, будто глаз, смотрящий с обратной стороны мира, равнодушный и все видящий.

Она устроилась у окна, поджав под себя ноги, и впервые за все это время позволила себе ничего не решать. Не думать, не выбирать, не искать ответов. Просто — быть. Само ее существование в эту ночь не требовало оправданий.

Сколько прошло времени, она не знала — час или целая вечность. Но когда, наконец, поднялась и опустилась на кровать, внутри нее что-то изменилось. Теперь над всеми чувствами сильнее всех выделялось ожидание, физическое, как изменившийся запах воздуха перед грозой. И оно показалось удивительно приятным.

Пятая глава

На следующий день все было иначе, хоть на первый взгляд и казалось, будто ничего не изменилось.

Аделин проснулась в роскошной постели, в комнате, которую теперь можно было назвать ее — или, по крайней мере, той, что ей выделили в этом доме теней и тишины. Она знала. Знала с момента, как открыла глаза: решение принято. Не сейчас, не вчера — тогда, в самый первый день. Когда шагнула за порог, когда услышала голос на лестнице, когда не сбежала, хотя могла. Все было предрешено, как будто сама судьба заманила ее в эти мраморные коридоры, медовые отблески свечей и ловушки слов.

Она надела одно из платьев, оставленных для нее — глубокий винный бархат, тугое на талии, распускающееся волнами от бедер. Движения были размеренными, сосредоточенными. Она больше не металась. Сегодня все должно было начаться по-настоящему.

В столовой — все как всегда. Одинокий прибор, горячий чай, еда, которую она почти перестала замечать. Ни шагов, ни голосов. Только ощущение чьего-то взгляда — вечно, издалека.

Аделин села. Посмотрела на нетронутую еду. Коснулась чашки, но пить не стала.

Она вслух, но спокойно, будто обращаясь не к пустоте, а к самому дому, спросила:

— И как я могу тебя найти в этом лабиринте?

Тишина. Ни эха, ни шороха. Только слабое дрожание пламени свечей, словно они знали ответ, но не могли его произнести.

И все же, когда она поднялась из-за стола и шагнула в коридор — один из десятков одинаковых, беспощадно симметричных, — внутри уже не было сомнений.

Он услышал. И скоро откликнется.

Он пришел только вечером.

Когда солнце давно сгорело в чернильной ночи, когда свечи в ее комнате почти догорели, а тишина стала осязаемой, как покрывало — он вошел.

Без стука. Без звука.

Словно тень, принявшая человеческий облик.

Аделин сидела в кресле, босыми ступнями касаясь холодного паркета, укутанная в легкий шелк ночной сорочки. Она не вскрикнула, не удивилась. Только подняла на него взгляд — ровный, спокойный, без страха. Он уже стал частью этого пространства. Этого выбора.

Гидеон смотрел на нее недолго — оценивающе, вдумчиво. Потом протянул руку, не говоря ни слова. Не приказывая, не умоляя — просто

позвал

.

Пальцы — изящные, крепкие, нереально холодные. Как ледяная печать, готовая лечь на ее кожу.

Она встала. Без вопросов. Без медлительности.

Он увел ее из комнаты — ту, что должна была стать ее, ту, в которой она только что почти прижилась. Вел мимо зеркал, гобеленов, темных углов, где прошлое замирало в паутине. Шаги их почти не звучали. Лабиринт молчал, уступая дорогу.

Он открыл дверь и впустил ее в другую комнату. Ту самую.

Свою.

Впервые.

— Раздевайся.

Он сказал это просто. Без тени страсти, без нажима — как приговор или молитву. Как будто слово давно стало ритуалом.

Она стояла на пороге. Всего мгновение — между волей и покорностью, между прошлым и тем, что станет ее сутью.

Ткань соскользнула с плеч — мягко, как дыхание. Шелк шуршал, падая к ногам. Аделин не колебалась. Ни в жесте, ни в взгляде. Она больше не искала подтверждения в его лице. Не ждала поощрения. Это был ее выбор — давно, в самой сути той сделки, о которой они оба знали все, не произнося почти ничего.

Обнаженная, она вошла в комнату.

Темнота в ней была плотной, насыщенной, но не враждебной. Тени здесь не прятались — они смотрели. Мебель — старинная, почти тронная. Ткани — глубокие, тяжелые, приглушенные, будто впитали кровь прежних ночей. И все же — не страх. Восхищение. Завораживающая близость чего-то древнего и недопустимого.

Аделин стояла прямо, не прикрываясь. Она осматривала спальню, будто сама выбирала, где лечь, где править, где умирать. Ни покорная, ни мятежная. Просто

она

. Чужая в этом храме ночи, но уже не лишенная прав.

В этом молчании Гидеон не подошел. Он смотрел — как смотрел с самого начала. Словно ждал, когда она примет не приказ, а

власть

. Не его. Свою.

Аделин стояла в тишине, в полумраке его комнаты, под пристальным взглядом того, кому пообещала нечто большее, чем тело.

Она могла бы ждать — пока он подойдет, пока возьмет. Но это означало бы одно: уступить. Стать вещью, вознаграждением, обрядовой жертвой. А она не была ни одной из них.

Поэтому сделала шаг.

Один — и еще один. Пол, словно гладкое зеркало, не издал ни звука. Она подошла к нему близко. Настолько, что могла чувствовать, как от его холодного тела, вопреки ожиданию, исходит жар — тихий, внутренний, тот, что обжигает, не касаясь.

Ее пальцы коснулись его воротника. Она не дрожала. Не торопилась. Каждое движение — выверенное, словно обряд. Но теперь

ее

обряд.

Аделин расстегивала пуговицы — медленно. Одну за другой, словно разбирала стены, за которыми он прятался. В ее жестах не было покорности. Только решение. Дать. Отдать. Предложить. Но не позволить

взять

— без разрешения.

Она вложила в свои прикосновения не страсть — силу. Не желание — власть. Женскую, древнюю, ту самую, которую веками боялись и называли ведьмовской. Она чувствовала, как напряжение нарастает между ними, но не уступала. Он молчал — и молчание это было тяжелым, одобрением, признанием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда его рубашка упала на пол, она не отступила. Провела пальцами по его груди — осознанно. Не как любовница. Как равная. Как та, кто знает цену телу — и своему, и его.

Она знала: с этого момента все действительно менялось.

И он знал это тоже.

Она не ждала позволения — потому что уже получила его раньше. Или вырвала. Она не была уверена, но теперь это не имело значения.

Ее пальцы скользнули к поясу его брюк.

Они не дрожали. Не искали опоры.

Медленно, почти церемониально, она расстегнула пряжку, потянула ткань вниз. Не спеша. В каждом движении — осознанность, в каждом вдохе — принятие. Не подчинения, не вызова. Только обнаженная ясность намерения.

Когда ткань упала на пол, она задержала взгляд — не с застенчивостью, а с вниманием, которое изучает нечто важное. Откровенное. Его тело было красивым — сильным, выверенным, нечеловечески совершенным, и все же... она не отводила глаз, потому что искала не форму. Она искала ответ:

здесь ли он? весь ли он здесь? или все еще прячется?

Ее руки коснулись края его белья. Он не пошевелился.

И она стянула и его — с таким же спокойствием, как до этого каждую вещь. Она видела все. И знала — он позволил это не из желания, а из признания. Потому что теперь уже не он вел ее по дороге сделки — она выбрала ее до конца.

Она выпрямилась. Стояла перед ним — обнаженная, сильная, равная. И только теперь позволила себе вдохнуть чуть глубже, будто открыла последнюю дверь, за которой не осталось страха.

— Я отдала, — сказала она тихо, без дрожи. — Теперь ты знаешь, что именно.

Он смотрел на нее долго. Слишком долго. Словно испытывал не только ее, но и самого себя. Его тело было напряженным, но неподвижным. И в этом ожидании не было слабости — только сдерживаемая сила, как у хищника, давшего жертве выбрать шаг к пасти.

Он подошел к ней.

Без слов.

Слов больше не требовалось.

Его ладонь коснулась ее лица — не мягко, нет, с почти ритуальной уверенностью. Как будто в этом жесте он утверждал:

теперь ты моя. Не по праву силы. По праву выбора.

В следующее мгновение его губы накрыли ее — жестко, глубоко, властно. Это не был поцелуй страсти — это был акт признания, метка, след. Он пил ее дыхание так, как мог бы пить ее кровь — если бы захотел. Но пока он хотел только ее. Тело.

Он схватил ее за талию, поднял легко, будто она ничего не весила — и перенес к кровати. Опустил ее на шелк покрывал, как кладут оружие на алтарь — небрежно, но с уважением к силе. И, не отрывая взгляда, опустился рядом.

Он не спешил. Он двигался как тот, кто знает, что за ним вечность — но что ночь одна. Каждое прикосновение — словно вызов. Каждое движение — как обещание: она хотела отдать, он знал, как взять.

Его пальцы скользнули по ее телу — по шее, по груди, по животу — и в каждом касании был не огонь, а бездна. Холод и жар вперемешку. Не ласка — власть. Но и не насилие.

Он вошел в нее, когда ее дыхание сбилось, когда ее руки сами потянулись к нему, когда она уже не хотела держать контроль, потому что отдала его сама. Не в слепоте. В ясности.

И в этот момент он впервые прошептал:

— Теперь ты часть меня.

И она почувствовала — это было не про тело.

Процесс был ей знаком. До боли. До скуки. До отвращения. Мужчины раньше всегда брали — как будто в ней не было ничего, кроме пустой оболочки, доступной за право рождения или цену приличия. Она научилась притворяться. Притупляться. Замирать. Это был способ выживать, а не жить.

Но теперь все было иначе.

С самого начала — с того, как он коснулся ее, как вошел — что-то в ней дернулось, будто старый механизм, который снова начали заводить. Ее тело узнало:

это по-другому

. Не больно. Не мерзко. Не как унижение.

Он не торопился. Не рвался к финишу. Он двигался так, как будто все уже принадлежало ему — и потому не нужно было отвоевывать. И в этом спокойствии, в этой уверенности, что все под контролем, было место для нее.

Для ее ощущений.

Тепло. Легкое, сначала почти незаметное, прокатывалось под кожей, стягивало мышцы в неожиданных местах. Его ладони — прохладные, но живые — оставляли после себя следы, как тень на воде. Она чувствовала — не только прикосновения, а то, как он

чувствовал ее

в ответ.

И когда он двигался внутри, медленно, намеренно, тело отзывалось волнами удовольствия. Не ярким всполохом, нет — это было что-то вязкое, глубокое, гипнотическое. Она дышала чаще, но не от страха. Ее пальцы судорожно сжимали простынь, но не от боли. Ее грудь поднималась, трепетала — не от стыда.

Он смотрел на нее в этот момент. Не как мужчина на женщину. Как существо — на равное себе. И этот взгляд будоражил не меньше прикосновений.

Она вдруг поняла, что впервые не хочет, чтобы это

скорее закончилось

. Впервые хочет, чтобы

длилось

.

И это было страшнее любого насилия, которое она знала раньше.

Он двигался быстрее. Глубже. Сильнее. Тело Аделин все еще отзывалось на каждое движение, все еще было полно ощущения — но кульминации не наступило. Не для нее.

Он достиг своего пика — сдержанно, почти бесшумно, как и все, что делал. Она почувствовала, как его тело напряглось, как он замер в ней, на одно дыхание — и отпустил.

И сразу после этого он исчез. Почти как тень, что скользнула по стене и растворилась в воздухе. Он поднялся, оказался на ногах в одно мгновение, не глядя на нее, будто все между ними было просто выполненным ритуалом.

— Оденься, — сказал он спокойно, даже мягко. — И вернись в свою комнату.

Ни осуждения. Ни укоров. Ни превосходства. Только констатация. Как будто все было именно так, как и должно. Как она и согласилась.

Аделин лежала, не шевелясь. Чувствовала пустоту — не в теле, нет. В моменте. В завершении, которое оказалось не освобождением, а отстраненным фактом.

«‎Вот и все?

» — подумала она.

Она не испытывала унижения. И не обиду. Только легкий, странный укол разочарования. Оттого, что это закончилось. Что ее вдруг

отодвинули

— аккуратно, но однозначно.

Она поднялась. Одевалась молча, стараясь не смотреть на него. Он не оборачивался. Он знал, что она уйдет. Он знал, что она поняла.

Это была цена. И это было ее место. Часть сделки.

Когда дверь за ней закрылась, в коридоре было холодно. И пусто.

В комнате было слишком тихо.

Аделин сидела на кровати, не раздеваясь. Тело все еще помнило прикосновения, но в голове царила пустота. Она не хотела спать. Не могла позволить себе роскошь сна — не после этого. Не сейчас, когда все только началось.

Но сон приходил, как будто кто-то звал ее туда. Затягивал.

Без сновидений. Без образов. Без мыслей.

Просто — провал.

Ее веки опускались, несмотря на внутреннее сопротивление. Она трясла головой, поднималась, пыталась ходить по комнате, зажигала свечу… Но как только садилась — снова темнота.

Один миг — и ее не было.

Будто сама комната хотела этого.

Будто он хотел этого.

Она не засыпала — она исчезала. Каждый раз.

Утро пришло, как и прежде — без предупреждения, без света солнца, без звуков жизни. Просто… было.

Как будто оно всегда было здесь.

Повторилась рутина.

Пробуждение — в той же комнате, в том же теле, с той же тяжестью за грудиной.

Завтрак — уже привычный, поданный безмолвно, с точностью до жеста, до ложки меда, растекающейся по краю тарелки.

Обед — в одиночестве, как церемония, смысл которой она все еще не понимала.

Ужин — словно венец каждого дня, торжественный и такой же пустой.

Книги — десятки книг. Она прочитывала страницы быстро, но не жадно. Как будто что-то искала — то ли ответ, то ли оправдание.

Замок становился ближе и дальше одновременно. Она изучала его, шаг за шагом запоминая повороты, числа ступеней, замки на дверях, которые теперь не прятали от нее ничего, кроме сути.

Иногда ей казалось, что она уже знает — какая дверь куда ведет. Но на следующий день все менялось.

Будто

он

дышал вместе с замком.

И все здесь жило по его правилам.

Вечер был таким же, как и вчера.

Та же тишина в стенах.

Та же тяжесть воздуха.

Та же пустота зеркал.

Но она была уже другой.

Не гостьей. Не пленницей. Не любовницей.

Выбор был сделан.

Она решила, что вечер — снова для него.

Что теперь ее жизнь — во всяком случае в обозримом будущем — принадлежит ему.

Не как дань, но как курс, который она выбрала.

Аделин встала от стола, не прикоснувшись к десерту, и вышла из столовой.

Теперь она помнила путь.

Теперь ее не пугали двери.

Теперь она знала, куда идет и зачем.

Тени не сжимались вокруг — они расступались.

И замок, казалось, тоже принял ее.

И снова — та дверь.

Та самая спальня, где воздух был насыщен его присутствием.

Аделин не постучала.

Она знала: он ждет.

Прежде чем коснуться ручки, она остановилась.

Вдох. Выдох. Решение.

Пальцы скользнули по пуговицам, по шнуровке, по застежкам.

Слой за слоем — как шелуха срывалась вчерашняя слабость, покорность, сомнения.

Одежда опустилась к ногам без звука, как опавшая корка страха.

Обнаженная, но не уязвимая, она переступила порог.

Как будто иначе войти было нельзя.

Только без лишнего.

Только собой.

Гидеон сидел в кресле, в полутени, с книгой в руках.

Одетый, собранный, недвижимый, будто вытканный из тишины.

Он не удивился.

Он ждал.

Взгляд — прямой, внимательный, хищный.

Но книга осталась открытой. Он не отложил ее, не встал, не заговорил.

Аделин сделала шаг.

Собственная нагота не была вызовом — была правом.

Правом быть здесь. Правом действовать. Правом отдать — но на своих условиях.

— Каждый день, — тихо произнес он, не поднимая головы от книги. — Я думаю, что ты уйдешь.

Страница перевернулась. Медленно, с шелестом, будто для того, чтобы дать ее сердцу отстучать лишний удар.

— Что откажешься. Сломаешься. Заплачешь, убежишь.

Он поднял глаза. Взгляд был не мягким, не жестоким — пронизывающим.

— Но ты возвращаешься. Упрямая. Глупая. Страшно смелая.

Он закрыл книгу и, наконец, отложил ее в сторону.

— Ты удивляешь меня, Аделин.

Ее имя прозвучало не как вызов — как признание.

Он встал, подойдя к ней почти бесшумно. Не касаясь, не прикасаясь.

— Что ты хочешь сегодня? — спросил он. — На что ты готова?

Аделин не ответила. Лишь стояла, обнаженная, в тени его взгляда, позволяя молчанию сказать за нее больше, чем могли бы слова. Это было не подчинение — выбор. Не вызов — готовность. Она передала ему право решать, но в ее молчании не было слабости.

Он застыл на шаг от нее. Словно обдумывал. Словно боролся. Словно что-то в ней все еще нарушало порядок, к которому он привык веками.

Потом коротко, почти отстраненно, произнес:

— На колени.

Не грубо. Не с яростью. Как приказ, который исполняется потому, что это

часть сделки

. Потому что иначе — не будет больше шагов.

И она опустилась. Без колебаний. Без страха.

Аделин опустилась на колени. Без слов, не отводя взгляда. Это движение не было ни унижением, ни слабостью — только подтверждением выбора, который она сделала. Сама.

Гидеон медленно встал с кресла. Книга соскользнула с его колен и с глухим звуком упала на пол, но он не обратил на нее ни малейшего внимания. Его взгляд был прикован к ней.

Он начал раздеваться сам. Без спешки, точно вычерчивал каждое движение с намерением. Сначала снял пиджак, не отрывая от нее взгляда, затем расстегнул жилет и рубашку, словно совершал ритуал, не терпящий суеты. Все происходило без лишнего театра — естественно, но с той силой, которая не нуждается в торопливости.

Она следила за каждым его движением, будто запоминала. Будто в этом медленном раскрытии прятался смысл всей их странной связи. И, быть может, ответ — чего на самом деле он хочет от нее.

Он расстегнул ремень, опустил брюки и сбросил их, следом — белье. Все так же неспешно, будто это не просто раздевание, а акт принятия ее взгляда, ее безмолвного согласия. Его тело, сильное и безупречное, не несло в себе ни вызова, ни стыда — только власть, и ее осознанное принятие.

Гидеон подошел ближе. Тишина между ними уплотнилась, натянулась, как шелк под напряженными пальцами. Он не касался ее сразу. Просто стоял рядом, позволяя ей почувствовать — тепло кожи, близость, которая заставляла сердце биться по-особенному.

Его рука медленно опустилась к ее подбородку. Он поднял ее лицо, заставляя посмотреть вверх — в глаза, где таилась глубина, в которой можно было утонуть.

— Ты знаешь, что делаешь? — спросил он тихо. Не угрожающе. Почти с уважением.

Но и с той силой, от которой невозможно отвести взгляд.

Она кивнула, не отводя взгляда, — коротко, почти незаметно. Знак согласия. Знак решимости. Но этого оказалось недостаточно.

Его пальцы скользнули от подбородка к щеке, по шее, не причиняя боли, но напоминая — он ведет. Он направляет.

— Тогда доверься, — сказал он, и в его голосе не было ни капли сомнения.

Он не толкнул ее, не потянул — лишь легким нажимом пальцев, медленным, уверенным движением указал путь. И она подчинилась, не теряя достоинства. Она отдала ему то, чем до этого распоряжалась сама.

Он сделал шаг вперед. Все было предельно точно. Как будто каждый его жест был не страстью, а ритуалом.

И все-таки между ними росло напряжение. Не как пожар — как прилив. Неотвратимый.

Он коснулся ее губ — не поцелуем, пальцами. Провел по нижней, затем по верхней. Задержался. Аделин не отстранилась.

— Все, что ты отдаешь мне сейчас, — произнес он тихо, — останется твоим. Но станет и моим.

Он не задавал вопросов — не требовал слов. Он ждал только действий. И получил их.

Аделин подняла руки, обвивая его за бедра, медленно, как будто изучая. Она двигалась не по памяти, а по наитию. Плавно, уверенно. Не сломленная, не покоренная — действующая. Он замер, позволяя, не вмешиваясь.

Ее губы коснулись его кожи. Не спешно. Почтительно. Но и не со страхом. Как будто она раскрывала для себя его заново — не как мужчину, а как ответ. Как выбор. Как путь, на который ступила сознательно.

Он выдохнул медленно, почти беззвучно, но она уловила: он тоже подчиняется — только в ином смысле. Он позволил себе потерять контроль. Совсем немного.

Ее прикосновения становились увереннее, движение — точнее. Она изучала его, как читала бы редкую рукопись: внимательно, с благоговейной сосредоточенностью, но без тени покорности. Ее руки, губы, дыхание — все в ней было выбором. Не предложением, не мольбой — решением.

Гидеон не двигался, лишь смотрел на нее сверху вниз — в молчании, в котором таилось нечто большее, чем просто похоть. Наблюдал, как она раздвигает границы дозволенного. Не с вызовом, а с пониманием своей силы.

Когда он впервые вздрогнул — почти незаметно, как колышется черное стекло от капли дождя, — она почувствовала это всей кожей. Он не отстранился, не прервал ее. Только тихо выдохнул ее имя, словно заклинание.

— Аделин…

В этом имени звучало все: и похвала, и предупреждение, и слабость, и одобрение. Она услышала, поняла — и не остановилась.

Он сжал ее волосы, но не жестко — направляюще, будто не хотел потерять темп, ритм, связь. Он позволял, он вел, но и следовал. Все было зыбким балансом. И когда волна наконец достигла его, она ощутила это быстрее, чем он сам — по дыханию, по замиранию тела, по короткому, рваному рывку пальцев.

Он не вскрикнул. Он замер. И только потом отступил — не торопясь, давая ей самой завершить движение, самой выбрать момент, когда отпрянуть.

Она не спросила, не посмотрела вверх сразу — лишь вытерла губы тыльной стороной ладони, и только потом подняла взгляд.

Он стоял, глядя на нее — выпрямленный, обнаженный, почти чужой. Но не холодный.

— И все еще не хочешь отступить? — спросил он. Не издевательски. Почти устало.

Аделин не ответила. Не нужно было слов. Она все уже сказала. И не собиралась брать обратно.

Он смотрел на нее несколько секунд, будто взвешивая. Потом тихо, но повелительно произнес:

— Встань.

Голос не требовал — утверждал. И она поднялась, чувствуя, как в этом движении сгорает остаток тени между ними. Он сделал шаг — не торопясь, но точно, как хищник, нашедший слабое место в броне. Подошел почти вплотную. Его рука легла на ее талию, другая — поднялась к шее.

Он наклонился. Губы скользнули по ее коже у самого основания горла. Не поцелуй — прикосновение. Едва заметное, как дыхание. Но достаточно, чтобы Аделин затаила его вместе со своим.

От его близости у нее по спине пробежала дрожь. Он ничего не сказал, не сделал следующего шага, только держал ее — будто давая время почувствовать. Или проверить, насколько далеко она готова зайти сама.

Аделин не отстранилась. Она не двинулась вовсе. Замерла — не от страха, но от осознания: он мог бы взять, но не взял. Мог бы сломать — но дал ей выбрать. Его уверенность не подавляла, она влекла. А влекомая, она ощущала в себе не меньше власти, чем в нем. В ее тишине было согласие, в ее неподвижности — ожидание. И возможность.

Его руки больше не были осторожными.

Пальцы, сжимавшие ее талию, теперь вцепились крепче, почти болезненно. Он притянул ее ближе, будто хотел стереть границы между телами, между решениями, между «‎можно» и «‎будешь». Губы снова коснулись ее шеи, но теперь не мягко — с нажимом, с угрозой. Не оставляя следа, но обещая, что он может. И что все зависит только от его воли.

Он не говорил ни слова, но в каждом его движении чувствовалось, как исчезает пространство для сомнений. Как исчезает мягкость, уступая чему-то древнему, властному и опасному. Его рука скользнула по ее спине, почти сбивая дыхание, вторая — легла на затылок, удерживая, подчиняя.

Аделин стояла, позволяла. Не потому, что не могла иначе — потому, что выбирала не иначе. Она ощущала, как он становится другим. Или, может, просто перестает притворяться. И в этой грубости, в его нарастающей настойчивости, было странное утешение: он больше не скрывал, что хочет ее.

Он развернул ее, разомкнул свои пальцы на ее теле и подтолкнул вперед — без злобы, но без возможности возразить. Все происходило быстро, решительно. Словно он боялся остановиться — и передумать.

Он заставил ее опереться о край кровати — без слов, только движением. Твердо, с безошибочной точностью человека, который привык приказывать, не объясняя.

Аделин едва успела подставить руки, когда он уже оказался позади, слишком близко, чтобы не чувствовать. Его дыхание касалось ее спины, горячее, тяжелое. Пальцы скользнули по коже, теперь без колебаний, требовательно. Он провел ими по линии позвоночника, как будто перечитывал ее тело — не в первый раз, но будто с каждым разом все глубже, все больше проникая внутрь.

Когда он вошел в нее, это был не вопрос. Это был акт власти, жест, в котором не оставалось ни нежности, ни жестокости — только неизбежность. Он двигался в ней резко, глубоко, так, как будто иного способа выразить желание у него не было. Как будто в этом — его язык, его договор, его единственный способ существовать рядом с ней.

Аделин не отстранилась. Не сопротивлялась. Ее тело принимало его, болезненно растянутое, натянутое, но живое. С каждым толчком в ней просыпалось что-то темное — как будто он не просто брал ее, но пробуждал то, что она сама боялась признать: жажду быть частью этого, быть в этом на равных, даже если на вид она подчинялась.

Он держал ее крепко, будто боялся, что она исчезнет, выскользнет, предаст. Его движения становились все грубее, все быстрее — и в этом ритме не было расчета. Только потребность. Только она.

Он зарычал — почти беззвучно, но Аделин почувствовала этот звук кожей, как дрожь в костях. Держал ее крепко, двигался все стремительнее, будто хотел стереть с ее тела каждое прикосновение до него, каждое воспоминание, которое не включало его.

Удар за ударом, движение за движением, она будто стиралась и в то же время собиралась заново. От боли не было и следа — только наполнение. Странное, непривычное чувство, что ее используют и одновременно признают, будто, принимая ее так, он подтверждал ее выбор, ее вес, ее присутствие.

Он кончил резко. Без звука. Только один сильный толчок — и мгновенная неподвижность. Его дыхание сбилось, горячее и хриплое, оседало на ее спине, обжигало между лопаток. Он оставался в ней еще несколько секунд, почти прижавшись телом, словно хотел запомнить этот миг.

А потом вышел — без слов, без взгляда — и отстранился. Сделал шаг назад, не спеша, и сел на край кровати. Его плечи были напряжены, лицо — отрешенным. Ни триумфа, ни сожаления. Только сосредоточенность.

— Ты знала, на что шла, — сказал он, не глядя на нее.

Аделин развернулась медленно. Все еще молчала. Все внутри нее дрожало, но не от страха. Хотя, возможно, и от него тоже — где-то в глубине души она знала, насколько может быть опасен Гидеон.

Шестая глава

Еще одним вечером пришел к ней сам.

Не постучал. Не назвал имени. Просто вошел — как ветер, как холод, как неизбежность.

— Раздевайся, — произнес, не повышая голоса.

В этом слове не было страсти. Только приказ. Только право, которое он, по ее согласию, взял себе.

Аделин встала молча. Медленно потянулась к завязкам на корсете. Движения были точными, выверенными, почти театральными — как будто она не раздевалась, а отыгрывала роль женщины, уверенной в себе. Но внутри уже разрасталась обида — за холод в его голосе, за отсутствие взгляда, за то, что стала чем-то, к чему просто приходят.

Гидеон не дал ей закончить. Сделал один шаг — и сорвал корсет, будто та была всего лишь лентой. Бросил ее на кровать. Не с жестокостью, но с той властностью, которая не оставляет пространства ни для гордости, ни для равенства.

Аделин вскрикнула — не от боли, от унижения. Взгляд ее метнулся к нему, острый, полный укора. Но он не извинился. Не замер. Только смотрел. Сверху вниз. Как на нечто свое. Или как на нечто, от чего не может отказаться, но и не может принять до конца.

— Ты думала, я забуду, что ты сама согласилась? — спросил он спокойно. — Или что я отпущу?

Он снова сделал шаг вперед, и она — не от страха, а от вызова — расправила плечи, все еще лежа перед ним.

— Я помню, — ответила она. — Но ты ведь говорил, что брать не будешь. Только если я сама…

Ее сердце стучало слишком громко, чтобы не слышать.

Он был рядом — холодный, властный, близкий до боли, но не родной.

— Ты думаешь, я сейчас беру? — Он опустился к ней, опираясь рукой о кровать. Его лицо оказалось в опасной близости от ее. — Или ты просто не можешь решить, кто здесь управляет?

Аделин не отвела взгляда. Даже не дрогнула. Она лежала обнаженная, уязвимая, но ни на миг не чувствовала себя побежденной.

— Ты слишком привык к послушанию, — сказала она тихо, как удар лезвия. — Но я не из тех, кто кланяется. Даже если раздевается по приказу.

Гидеон замер.

Молчание растянулось между ними, будто лезвие — туго натянутое, тонкое, опасное. Он смотрел на нее долго, будто впервые.

— Ты отдала себя, — напомнил он, и в голосе его было не торжество, а глухой вызов. — Сама. Не на день. Не на ночь. На всю жизнь.

— Я не отдавалась., — перебила она. — Я предложила цену. А это не одно и то же.

В его взгляде мелькнуло что-то темное. Тонкая трещина. Он всегда был камнем — холодным, цельным. Сейчас этот камень впервые пошел по шву.

Он медленно отпрянул, выпрямился. Дал ей встать. Не помог. Но и не остановил.

— Тогда покажи, чего стоишь, — произнес он. — Или уходи.

Она поднялась. Обнаженная, с покрасневшими от грубого движения плечами. Не прикрылась. Не дрогнула.

— Я останусь, — сказала Аделин. — Но не как твоя кукла. И не как тень.

Он смотрел на нее, как на огонь, который сам зажег и теперь должен был либо укротить, либо сгореть в нем.

И в его взгляде — впервые — промелькнуло не превосходство, а уважение. Не уступка, но признание.

Он не сказал ни слова. Лишь шагнул ближе — и в следующую секунду повалил ее на кровать. Не грубо, но с той же неотвратимостью, с какой волна накрывает берег. И впервые за все это время он поцеловал ее — не в щеку, не в лоб, не в запястье, а в губы. Настоящий поцелуй. Глубокий, тягучий, жадный. Он будто отвоевывал ее дыхание, ломал молчание, разрывал границу, которую сам же выстраивал так долго.

Аделин не сопротивлялась.

Наоборот — ее тело отозвалось, словно только и ждало этого. Она ощущала его вес, его силу, власть, с которой он держал ее запястья, и впервые в этом не было страха. Только дрожь — от желания и осознания, что она выбрала это сама.

Она смотрела ему в глаза. И там был огонь — не ярость, не холод, а сосредоточенное, болезненное желание. Он хотел ее. И в этом желании не было игры. Лишь потребность, которую он больше не мог сдерживать.

Когда он вошел в нее, она зажмурилась — от острого ощущения близости, от переполненного тела. Не было боли. Не было стыда. Только отклик — ее дыхание, его движения, их общее пламя. Он не сдерживал себя. Не просил разрешения. Но и не отнимал права быть собой.

Она отдавала себя не из страха — из выбора. Из влечения. Из того неумолимого чувства, которое стало ее приговором еще в первую ночь.

Он двигался внутри нее уверенно, без спешки, но и без нежности, за которую не было необходимости прятаться. Его ритм был размеренным, как дыхание чего-то древнего и неизбежного, как зов, которому нельзя противиться. Он не сдерживал силу — и в этом было все: власть, страсть, ярость желания.

Аделин чувствовала его вес, давление его рук на своих бедрах, жар его тела, и в этой тяжести не было ни тени боли. Лишь отклик. Она впитывала каждое движение, словно тело само знало, как его принять. Как стать не пленницей, а частью силы, что на нее обрушилась. Не отдать себя — разделить себя.

Он держал ее крепко, склоняясь ближе, и когда его губы снова коснулись ее шеи, она выгнулась навстречу. В этот момент он прикусил кожу — не до крови, но ровно настолько, чтобы дыхание сорвалось с ее губ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она не просила быть нежным. И он не стал. Но в его жестах не было жестокости. Было что-то большее — как будто, наконец, он позволял себе почувствовать ее полностью. Не просто владеть, не просто брать, а позволить себе быть с ней в этот момент — без страха, без обмана, без маски бессмертного.

Он снова ускорился — сильнее, глубже. И когда она прошептала его имя, едва слышно, он закрыл глаза и прошептал в ответ:

— Аделин...

В этом слове было не желание. Не власть. Принадлежность.

И она почувствовала, как в нем что-то рушится. Что-то, что держалось веками.

Он пришел к пику первым. Опять. Резко. С толчком, от которого она выдохнула, как будто ее сжали изнутри. Он замер в ней, дыхание рвалось, губы прижались к ее ключице — почти беззвучно.

Но в этот раз он не ушел сразу. Остался. Тело его все еще касалось ее, тяжелое, теплое, родное — и что-то в этой тишине впервые стало по-настоящему общим.

После вспышки — тишина.

Она лежала, полуобняв простыню, кожа еще хранила следы его рук, его дыхания, его тяжести. Ни боли, ни страха — только странное, почти чужое ощущение впервые пережитой близости, настоящей, физической и в то же время почти душевной.

Он не двигался. Сидел на краю кровати, словно не знал, что делать дальше, хотя, казалось, знал все в этом мире. Спина напряженная, плечи тяжелые. Тишина между ними была густой, не звенящей — теплой.

Аделин смотрела на него из полумрака, прикрывшись лишь складками ткани, и не произнесла ни слова. Не хотела спугнуть это молчаливое присутствие. Впервые он не ушел. И не выгнал ее. Он не мог — она была в своей комнате.

Он повернулся — не сразу, медленно, как человек, решившийся на шаг. Его взгляд встретился с ее, и в нем не было ни привычной холодности, ни притворной отрешенности. Только... усталость. И что-то, похожее на смирение.

— Здесь слишком тихо, — сказал он негромко. — Ты тоже это слышишь?

— Я слышу, — откликнулась она. — Но впервые — это не пугает.

Он лег рядом, не касаясь, но и не отдаляясь. Пространство между ними больше не казалось пропастью.

— Ты ждала, что я уйду, — произнес он после паузы. — Как всегда.

— Я ждала, что ты захочешь уйти. Но надеялась, что не станешь.

Он не ответил. Только закрыл глаза. И остался.

Она не могла уснуть.

Он лежал рядом, глаза закрыты, дыхание ровное — почти слишком ровное, будто учился дышать для вида.

— Тебя действительно зовут Гидеон? — спросила она негромко, нарушая тишину между ними впервые без страха.

Он открыл глаза, медленно повернул голову к ней. Взгляд был темным, спокойным.

— Тебе важно имя?

— Имя — это то, с чего все начинается. — Аделин прижала ткань к груди, не столько ради скромности, сколько чтобы не выдать дрожи. — Я знаю, что ты — не человек. Не совсем. Но если я должна быть здесь, должна знать хотя бы это.

Он молчал. Несколько долгих мгновений.

— Меня называли по-разному, — сказал он наконец. — Сотнями имен. Но Гидеон — это единственное, что я выбрал сам.

Она кивнула.

— Тогда этого достаточно.

Он усмехнулся краем губ — ни насмешливо, ни нежно. Просто отметил ее ответ, как отмечают в себе очередную неожиданность.

— А ты всегда задаешь такие вопросы после... — он чуть приподнял бровь, — близости?

— Только тем, кого не могу выкинуть из головы, — парировала она. — Или из своей собственной постели.

Он тихо рассмеялся — впервые по-настоящему. Без холода. Без угрозы.

— Осторожнее, Аделин. Так можно начать разговаривать по душам.

— А ты боишься этого?

Он посмотрел на нее. Долго. И ответил не сразу:

— Боюсь, что если начну, не смогу остановиться.

Она не знала, что ответить. И потому просто положила руку на его ладонь, не сжимая, не прося, просто — была рядом.

Он не убрал ее руку. Даже наоборот — медленно перевернул ладонь вверх и переплел пальцы с ее.

Не как любовник. Как человек, который впервые позволяет себе быть прикоснутым.

— Я уже спрашивала… но все еще хочу знать, — произнесла Аделин тихо, будто боясь спугнуть этот момент. — Что ты такое?

Гидеон не ответил сразу. Смотрел в потолок, будто там мог найти правильные слова.

— Не демон. Не бог. Не призрак. — Голос был глухой, как будто шел издалека. — Но от всего этого — понемногу. Когда-то я был человеком. Давно. Столько жизней назад, что память стала легендой. И тогда… я сделал выбор.

— Стать таким, каким ты сейчас являешься?

— Не совсем. Это не дар. Это цена.

Он повернулся к ней — лицом к лицу.

— Ты чувствуешь мою силу, Аделин? В каждом касании. В каждой тени в этом доме.

— Да. — Она не отвела взгляда. — И чувствую, что ты больше, чем просто хищник.

Может быть, потому я и осталась.

Он наклонился ближе.

— Я могу разрушить все, что ты есть. Без сожаления. Без остатка.

— А ты можешь не разрушать? — спросила она. — Можешь… сохранить?

Он замер. Не в силах лгать — и не желая говорить правду.

— Это будет сложнее. Сложнее, чем ты думаешь.

Она улыбнулась еле заметно.

— Все, что стоит чего-то, требует риска. Даже если речь о тебе. Особенно — если теперь речь о тебе.

Его пальцы крепче сжали ее руку, и в этом прикосновении — в этой странной, зыбкой тишине — было куда больше близости, чем во всех страстных ночах до этого.

— Ты ведь думаешь, что сама все решила, — тихо произнес Гидеон. — Думаешь, что выбрала прийти, выбрала остаться, выбрала лечь рядом.

Аделин не ответила. Он продолжал:

— Отчасти — так и есть. Но только отчасти.

Он отпустил ее ладонь и поднялся, прошелся по комнате. Он не прятался в тени, но казалось, будто тень следовала за ним, обволакивая.

— Я… не совсем позволил тебе быть свободной. Не сразу. С самого начала — в ту ночь, когда ты вошла в сюда… Когда я притянул тебя сюда, я почувствовал жажду в тебе. Не буквальную. Голод — к тому, что скрыто, темно, запретно. Я знал, что могу заманить тебя. Очаровать. Подтолкнуть к шагу, который ты не сделала бы иначе.

Он остановился у окна, не оборачиваясь:

— Это часть моей природы. Это — сила. Я могу внушать желания. Могу сделать выбор кажущимся твоим. Не потому, что ты слаба. А потому что я — таков. Я дал тебе видимость свободы. И, возможно, до сих пор даю. Эта пелена, это опьянение, неспособность мыслить до конца ясно… — он сжал пальцы на подоконнике, — все это может быть следствием меня.

Аделин встала, не прикрываясь. Подошла ближе.

— Но я осталась. Я слышу тебя сейчас. Я чувствую — и сомневаюсь. А значит, где-то внутри я все еще свободна. Ты не лишил меня этого. И если пелена есть, я научусь видеть сквозь нее.

Гидеон обернулся. Его взгляд был напряженным, как будто он ждал обвинения — и не получил его. Только вызов. Тихий, упрямый, живой.

— И что ты сделаешь, если однажды поймешь: я все это время вел тебя, как на поводке?

— Я сорву поводок. И решу, идти ли дальше — уже не из-за тебя. А потому что хочу.

Гидеон подошел ближе. Дотронулся до ее щеки.

— Тогда у нас еще есть шанс. Для чего — я сам пока не знаю.

На утро Аделин проснулась в одиночестве.

Свет пробивался сквозь высокие витражи, окрашивая пол мозаикой тонких, выцветших теней. Постель была холодной с одной стороны — он ушел давно. Но не сразу. Это она знала точно.

Она подтянула простыню, села, провела пальцами по простыне, по складке, где недавно лежал он. И тут увидела — на подушке, у самого края, будто специально оставленное: кольцо. Тяжелое, старинное, с камнем цвета застывшей крови. Без лишнего орнамента, но с вырезанной изнутри гравировкой. Буквы — не английские. И не латинские. Что-то древнее.

Она взяла кольцо, подняла к свету. Камень был мутным, почти живым.

Прикосновение к металлу обожгло. Тонко, почти приятно.

Аделин не знала, что это значит. Подарок? Метка? Предупреждение?

Но внутри нее что-то дрогнуло. Кольцо несло в себе частицу Гидеона. Не только его тела — его сути. Прошлого.

И, возможно, правды, которую он пока не готов был отдать словами.

Она встала, крепко сжала находку в руке и прошептала:

— Тогда я начну с этого.

Она не надела кольцо. Пока.

Обернув его в уголок простыни, спрятала в выдвижной ящичек старого туалетного столика — с потрескавшимся лаком и вставкой из того самого зеркала, где когда-то не отразился Гидеон.

Символ не давал покоя.

После позднего завтрака — снова одинокого, снова оставленного безмолвной рукой слуги, которого она никогда не видела — Аделин взяла кольцо с собой. Осторожно, будто оно могло навредить. И пошла в библиотеку.

Среди бесконечных шкафов с кожаными корешками, запыленными корешками, безымянными томами, где названия были стерты временем, она искала что угодно: похожий узор, намек на язык, из которого могли быть выведены буквы.

Первым делом — раздел о древних письменностях.

Прошло больше часа, прежде чем взгляд выцепил нужное: Оккультные алфавиты Европы. XIII–XVII века. Тяжелая книга, пахнущая золой и сырой кожей. Пальцы тронули страницы — они трещали от времени.

И почти в самом конце — совпадение. Не буквальное, но слишком похожее, чтобы быть случайностью.

Символ был частью «алфавита Кассии» — как его называли алхимики из Германии. Псевдоязык, используемый в закрытых сообществах, чтобы прятать формулы, заклятия, или… имена.

Имен в расшифровке не приводилось. Только смысл.

Тот знак, что был выгравирован на кольце, в трактате значился как nomen non datum — «имя, не данное». Или: «имя, утаенное».

Имя, которое еще не названо. Или не может быть названо.

Аделин уронила взгляд. Пальцы сжали кольцо.

Он не сказал ей своего имени. Но оставил подсказку в виде шифра. В виде дара. Или напоминания. У него не было имени. Он мог называть себя так, как хотел сам.

Весь день прошел над страницами книг. После находки в алхимическом трактате Аделин ожидала больше — цепочку разгадок, намеки, символы, созвучия. Но книги молчали.

Ни в одной из них не было ничего похожего на кольцо. Ни намека на Гидеона, на силу, скручивающую ее разум, как шелковую нить. Все, что казалось важным утром, к вечеру стало лишь запутанным шепотом бумаги.

Но был один выигрыш.

Она не уснула.

Впервые за все время, проведенное здесь, не сдалась перед подступающей одурью. Не провалилась в пустоту, не растаяла в забытьи.

Когда пробило шесть — или то, что она считала шестью, по старым напольным часам — Аделин закрыла последнюю книгу. Пальцы были в пыли, как у библиотекаря или археолога, но глаза горели.

И она пошла ужинать. Слишком поздно, но все же надеясь на успех.

Как обычно — зал, длинный стол, приглушенный свет. Еда стояла и была свежей, словно ее несколько раз меняли в ожидании запаздывающего гостя. Все выглядело так же, как и всегда. Но на этот раз он был там. Нет, не Гидеон. Слуга. Или тень, что исполняла его волю.

Человеческий силуэт — вытянутый, в полумраке, почти сливающийся со стеной. Он замер, заметив ее, и исчез с такой же бесшумной ловкостью, как и появился.

Но это был человек. Или что-то очень близкое. Не иллюзия.

Аделин замерла в проходе, вдыхая медленно, будто любое резкое движение могло спугнуть то хрупкое, что только что обнажилось.

Она не одна. И, возможно, никогда не была.

Она не успела сделать и шага.

Из-за одной из колонн, с другой стороны зала, словно вырос из темноты Гидеон.

Он не шел. Он был. Просто появился, как всегда — беззвучно, без объявления. Присутствие, обостряющее слух, кожу, дыхание.

Голос прозвучал тихо, но безошибочно:

— Тебя не должно здесь быть.

Он не поднимал голос, но каждое слово прозвучало, как команда. И все же в его тоне не было ярости. Только неопределенность.

Не упрек, не угроза. Скорее... сомнение.

Будто она нарушила правило, которое он сам забыл объяснить.

Аделин не отступила.

— Почему?

Он смотрел на нее, глаза в полумраке сверкнули остро, как лезвие.

— Потому что если ты увидела его, — он произнес это с нажимом, — значит, ты слишком далеко. А назад — дороги нет.

Аделин выпрямилась, вытянула шею, будто бросая вызов самому мраку замка:

— Я больше не пленница.

Ответ пришел в тот же миг. Ни шагов, ни движения — только внезапная близость. Он оказался прямо перед ней. Ладонь — резко, но без боли — легла на ее горло, прижимая к холодной каменной стене.

Его тело не давило, но близость обжигала.

Гидеон наклонился, их лица разделяли миллиметры. В его глазах бушевало что-то большее, чем гнев. Что-то старое, несущее за собой смерть и соблазн.

— Ты здесь гостья, — выговорил он с ледяной отчетливостью, — не хозяйка. Не забывайся.

С каждым словом его хватка становилась чуть сильнее, но не доводила до боли.

Только напоминание. Только граница.

Ее дыхание сбилось. Не от страха. От накатившего прилива — ярости, вызова, неожиданного желания.

Аделин не отпрянула.

Не дернулась, не заплакала, не взмолилась.

Лишь выдохнула — медленно, ровно, так, что ее губы почти коснулись его.

— Хорошо, — сказала она. Голос был мягким, почти ласковым. — Гостья. Но… не забывай, лорд, иногда гостья может устроить в доме пожар. Если ты забудешь закрыть двери.

Она не улыбнулась — но в уголках губ дрогнула тень, неприкрытая, опасная.

И замерла. Покорная позе, но не мысли.

Ее шея оставалась в его ладони, и она предлагала ее — не телом, не словами, а тишиной.

Выбор остался за ним.

Она просто стояла и дышала — слишком спокойно для жертвы.

Слишком уверенно для той, кто якобы сдалась.

Гидеон зарычал — не словами, не фразой, а низким звериным звуком из самой груди.

Его рука с шеи скользнула ниже — и в тот же миг он опрокинул ее на стоявший рядом стол. Дерево заскрипело от резкого движения, посуда со звоном рассыпалась, ткань ее юбки уже была в его ладонях.

Он задрал ее вверх, обнажая бедра, держа ее прижатой, тяжелой ладонью вдавленной в полированную поверхность.

Он был готов. Желание било в висках, в пальцах, в голосе.

Он почти вошел в нее. Почти.

Но…

Застыл.

Как будто ударился о невидимую стену.

Не заклятие. Не страх. Что-то иное.

Он смотрел на нее — в ее глаза, откинув прядь с ее щеки — и видел вопрос, а не страх.

Вызов, а не покорность.

Выбор, который она все еще оставляла за собой. Даже сейчас.

И это остановило его.

Тело жаждало, разум кричал, но он лишь выдохнул — медленно, сдержанно, с мучительной, нечеловеческой дисциплиной.

— Не сейчас, — прошептал он. — Не так. Не здесь.

Он отступил на шаг. Закрыл глаза. И еще тише добавил:

— Проклятие ты мое.

Аделин лежала еще мгновение — молча, дыша неровно, ощущая, как под ладонью все еще пульсирует тепло его тела. Но он не шевелился. Не касался.

И она поняла, что это ее момент.

Медленно поднялась. Опустила юбку. Поправила складки. Провела рукой по спутанным волосам.

Он стоял, не двигаясь, не глядя.

Как будто сдерживал нечто чудовищное внутри.

Она посмотрела на него — долго, спокойно. В ее взгляде не было ни страха, ни гнева. Только твердое "нет" — не словами, но решимостью.

Она повернулась и ушла. Без угроз. Без реверансов. Без оглядки.

Впервые она ушла первая.

Оставила его — с его голодом, с его вечной жаждой, с его властью, которой он не воспользовался.

И в ее шаге была власть другого порядка.

Седьмая глава

Они не виделись несколько дней. Гидеон, словно снова стал человеком, не рисковал подходить к разъяренной женщине. Что-то в ее эмоциях всколыхнуло в нем собственные чувства. Аделин же просто решила не инициировать встречу.

Когда он все-таки рискнул зайти к ней в комнату, она не подошла к нему, напротив, отошла как можно дальше. Но в ее глазах горел какой-то новый огонь.

— Ты боишься меня, — сказал он тихо, почти с сожалением.

Аделин стояла у окна, опираясь на подоконник руками и не в силах оторваться от взгляда Гидеона. За окном — ночь, словно рассыпанные по небу вороньи перья. Напротив — он. И тень, что всегда следует за ним.

— Я боюсь себя… рядом с тобой, — прошептала она. Скрываться не было смысла. Уйти не было возможности. Оставалось только принять. Его. Себя рядом с ним. Их двоих — чем бы они не были.

Он подошел вплотную. Девушка не издала ни звука — только ощущение, будто ее собственное дыхание стало чужим.

— Значит, ты чувствуешь это, — прошелестел Гидеон и провел пальцем по ее ключице. Совсем легкое прикосновение — но под ним словно с новой силой запульсировала кровь, которой у него самого давно нет.

Его ладонь обхватила ее шею — не с силой, с которой душат, а с той, от которой сердце замирает. Пальцы были холодными, но от них по коже прокатилась волна жара.

— Просто уйди, — прошептала она, но не двинулась с места.

— Скажи громче, — произнес он, склоняясь к ее щеке, его губы почти касались ее лица, — Или скажи «‎останься».

Она не сказала ни слова. Просто подняла голову и встретила его взгляд — темный, бесконечный, голодный. Как ночь, которая никогда не кончается.

Он не поцеловал ее — не сразу. Это было прикосновение без обещания. Без милости. Но именно в нем был выбор.

Она сделала его сама.

Аделин подалась вперед, будто сквозь себя — сквозь страх, сквозь запрет. Коснулась его губ. Легкое касание, которое все равно оказалось слишком глубоким. Как падение во тьму, если внизу кто-то обязательно поймает тебя в свои объятия. Или добьет уже на земле.

Он затаил дыхание — на миг. Возможно, из уважения. Возможно, из чувства голода.

Потом поцеловал ее в ответ.

Не осторожно — требовательно. Как хищник, который слишком долго ждал. Его рука скользнула вдоль ее спины, прижала ближе, крепче. Аделин ощутила, как пространство вокруг исчезает. Как будто весь мир — это только их тела, их кожа, их тихий, отчаянный, пылающий порыв.

Он прижал ее к холодному стеклу окна. Сквозь тонкую ткань платья чувствовалась неровность каменного подоконника. На контрасте его руки были горячими, почти обжигающими. Или ей так только казалось.

— Ты не понимаешь, — прошептал Гидеон ей в губы. — Я не должен хотеть этого. Я не должен хотеть тебя.

— Но ты хочешь, — сказала она. Не спрашивала, ведь сама знала ответ.

Он закрыл глаза. Его лоб коснулся ее виска.

— Я боюсь, что однажды не смогу остановиться.

Ее пальцы скользнули по его щеке.

— Я не думаю, что такой момент наступит, Гидеон.

— А если я все-таки заберу больше, чем ты готова отдать? — его голос дрожал не от страсти. От ярости к себе. От жажды. От явно неправильного, но такого желанного выбора.

— Ты уже забрал все, — ответила она. — Но я все еще здесь.

Он целовал ее, как будто в этом и заключался его столетний голод. Не просто жажда — нужда. Жизненная необходимость. Последнее, что отделяло его от окончательной смерти. Его пальцы проникали под такую лишнюю в этом моменте ткань, словно пытались запомнить изгибы ее тела, убедиться, что она настоящая.

Аделин не отстранялась. Она была как пламя — податливая, но по-своему опасная. Ее руки срывали с него рубашку, как будто ткань могла мешать ему дышать. Он позволил. На этот раз — он позволил все.

Их тела сливались в движении, в звуках дыхания, в дрожащем напряжении, которое копилось между ними с той самой первой встречи. И когда он поднял ее на руки и понес прочь от окна, туда, где тени были еще глубже, она ни в чем не сомневалась.

Он опустил ее на шелковое покрывало старинной кровати, и это движение было полным трепета — не страха, но желания, граничащего с безумием.

Его губы касались ее кожи медленно, будто он изучал карту мира, в котором хотел затеряться навсегда. Шея, плечи, ключицы… Пульс бился у нее под кожей, и он слышал его. Слишком ясно. Слишком близко.

Он остановился.

— Скажи мне «нет», — прошептал он, зарывшись лицом в изгиб ее шеи. — Один раз. Я уйду. Пока могу.

— А если скажу «да»? — голос ее сорвался в стон, но она не отвела взгляда.

Он прикусил кожу на ее груди. Не до крови. Но достаточно, чтобы все тело ответило.

— Тогда… я останусь. До конца. Даже если он будет нашим общим проклятием.

Ткань податливо соскальзывала с ее плеч, с его пальцев. Контроль исчезал. Осталась только жажда — не крови. Другой. Глубже. Важнее. Без права на отступление.

Их тела сливались в едином порыве — в огне, который мог сжечь их обоих. И пока снаружи сквозь оконные щели скользил лунный свет, внутри все рушилось.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Все, кроме них.

Одежда скользнула вниз вместе с ее последней попыткой сдержать дыхание. Он смотрел на нее так, будто видел впервые — или в последний раз.

Его ладони обвели ее бедра, медленно, с восхищением, будто в каждом изгибе он находил подтверждение: она — реальна. Он неуверенно провел губами по ее животу, потом чуть ниже, и каждый дюйм кожи отзывался дрожью.

Аделин выгнулась навстречу, сама не ожидая, насколько сильно в ней тоже горела эта потребность — не просто быть с ним, а раствориться, стать частью этой опасной, древней жажды.

Он ласкал ее — сначала медленно, дразняще, наслаждаясь каждым звуком, что срывался с ее губ. А потом глубже. Смелее. До тех пор, пока она не вскрикнула, задыхаясь, захлебываясь в собственном восторге.

Он смотрел на нее из-под тяжелых век, глаза горели алым отблеском. Почти срывался.

— Я могу остановиться. Еще могу.

— Не смей, — выдохнула она. — Не сейчас.

Он резко потянул ее на себя, руками сжимая бедка, и медленно вошел в нее. Сдержанно. Но с каждым толчком словно слетали все запрели. Он больше не целовал, ласки закончились — он брал то, что считал по праву своим. И все в ней отзывалось: страхом, телесным восторгом, жаждой продолжения.

Она тонула в нем, в ритме, в биении его бедер, в тяжелых стонах, что он больше не пытался удержать.

Он снова шептал ее имя — как заклинание, как клятву, как предсмертную мольбу.

Он был ее. И он знал: это его гибель.

Но уходить не хотел. Не теперь.

Когда она обвила его ногами, прижимая ближе к себе, крепче, будто просила — глубже, сильнее, навсегда — он потерял остатки контроля.

И когда все стихло, и в их телах осталась только дрожь, а в комнате — соленый воздух и запах греха, он лежал, прижавшись к ней лбом, и впервые за долгие десятилетия был по-настоящему жив.

Он все еще был внутри нее, и даже когда их движения замерли, что-то между ними не отпускало их тела друг от друга.

Влечение не ослабевало. Напротив — нарастало. Тело Гидеона контролировало его разум.

Аделин провела пальцами по его спине — медленно, с нажимом, почти царапая, будто чертила заклинание. Гидеон вздрогнул от прикосновения и чуть прикусил ее нижнюю губу, погружаясь в поцелуй, в котором не оставалось ни капли сдержанности.

— Опять? — прошептала она, касаясь его шеи губами.

— Сколько позволишь, — голос его стал хриплым, почти неузнаваемым. — Или пока не сожжем друг друга дотла.

Он лег на бок, увлекая ее за собой, и ее бедро легло поверх его. Он скользнул ладонью вдоль ее позвоночника — медленно, по-хищному, будто снова размечал себе путь.

Она не остановила его. Наоборот — чуть выгнулась, подалась ближе.

Он понял это без слов.

Его рука опустилась ниже, к внутренней стороне бедра — снова дразня, снова пробуждая дрожь, которая, казалось, уже почти утихла.

— Ты — как яд, — выдохнула Аделин, сжав в кулаке простыню. — Я чувствую тебя даже в венах.

Гидеон ухмыльнулся.

— А ты — настоящие проклятие. Я знал, что не выживу, если хотя бы раз коснусь тебя.

И все же снова вошел в нее — глубже, медленнее, чтобы чувствовать, как ее тело вновь принимает его.

На этот раз — без слов. Только ритм. Только дыхание. Только звук, который слышался при прикосновении кожи о кожу и стоны, приглушенные влажными поцелуями.

Она ловила его взгляд, цеплялась пальцами за плечи, царапала, не сдерживаясь, — и он позволял.

Он не просто хотел ее. Он горел в ней, как в пламени.

Когда она кончила во второй раз — дрожа, слабея, с его именем на губах, он не сдержался. Он последовал за ней, крепко прижимая к себе, как если бы в этом объятии он мог спрятать ее от собственной тьмы.

А потом…

Они долго лежали в тишине. Только их дыхание и ночь.

— Я все равно жалею, что не сказал тебе правду, — прошептал он, поглаживая ее плечо, когда думал, что она уснула.

Аделин не ответила. Она уже догадывалась. Но пока молчала.

Потому что знала — новое утро принесет теперь не только рассвет. Они еще не знали, кто из них сгорит первым — но оба уже были охвачены огнем.

Восьмая глава

Тишина замка казалась плотной, почти ощутимой. Аделин стояла у окна, наблюдая, как по гладкой поверхности озера скользит туман. Она не знала точно, что побуждало ее к действию — скука, страх или непреодолимая потребность вернуть себе хоть частицу контроля. Но сегодня она решила исследовать замок.

Комнаты, мимо которых она проходила за последние дни, были величественными, но безжизненными, будто застыли во времени вместе со своим хозяином. Стены скрывали множество дверей — одни вели в пустующие залы, другие оказались заперты. Аделин запоминала их — как опытный писатель, она знала, что иногда важна не сама находка, а путь к ней.

Она не надеялась найти что-то конкретное, но интуиция подсказывала: в этом доме должно быть больше, чем ей показывали. Ее шаги глухо отдавались в коридорах, словно замок сам прислушивался.

В одной из дальних галерей она набрела на еще неизученную библиотеку. Дверь не скрипнула — наоборот, открылась удивительно легко. Внутри пахло пылью, старыми страницами и чем-то еще — слабым, почти неуловимым запахом трав. Сотни, а может, тысячи книг — на полках, в нишах, на длинных столах. Она медленно провела пальцами по корешкам, будто касаясь чьей-то памяти.

Некоторые тома были древними, с кожаными обложками и потемневшими страницами. Названия — на латыни, греческом, иногда на незнакомых ей языках. Но между ними затесалась и современная проза — словно кто-то собирал эту библиотеку не одно столетие.

Она взяла с полки одну из книг — тонкий том без названия. На первых страницах — размашистый, неровный почерк. Дневник? Ритуальные записи? Она не была уверена. Но язык… был странно знаком. Будто она уже читала эти строки, только во сне.

Аделин опустилась в потертое кресло у камина. Страницы тонкой книги шуршали под ее пальцами — старинная бумага, слегка ломкая, пожелтевшая по краям. Почерк — наклонный, нервный — принадлежал явно не одному автору: строки сменялись веками, языками, но темы оставались пугающе одинаковыми.

Она перелистнула несколько страниц и наткнулась на фразу, от которой перехватило дыхание.

«Они не обращают случайных. Они зовут тех, в чьей крови уже течет тьма. Тех, кто познал, каково это — отнять жизнь. Кто не только выжил после этого, но и не отвернулся от своей природы. Так рождаются новые из нас. Так продолжается род».

Аделин застыла. Слова словно зазвенели в ней, болезненно отозвались где-то под грудиной. Не от страха. От узнавания.

Она вспомнила отца. Кровь на своих руках. Не ужас — облегчение. Страшное, безмолвное, затянутое, но — да, тогда это было именно оно. И с того момента внутри нее будто что-то пробудилось.

Она подняла взгляд на потемневшие витражи. В библиотеке не было зеркал. Ни одного. Но сейчас ей совсем не хотелось видеть свое отражение.

Неужели он знал это о ней с самого начала?

Гидеон

.

Он не сделал ее такой. Он

нашел

ее такой.

Она продолжала читать. Все глубже проваливалась в текст, в себя, в ту тень, что с каждым словом разрасталась внутри.

«Чтобы стать одним из нас, ты должен отказаться от образа, который носил при жизни. От всего, что удерживало тебя в мире смертных. Тело останется — но ты перестанешь принадлежать себе. Пожертвуешь именем, отражением, сердцем. Только тогда ты будешь достоин бессмертия».

Пожертвовать отражением.

Теперь она понимала. В зеркалах нельзя увидеть того, кто утратил последнюю привязку к человечности. Не потому, что они боятся серебра, не потому, что это проклятие. Нет. Это выбор. Это отказ.

Аделин медленно поднялась, подошла к оконному стеклу и вгляделась в тьму за ним — тьму, от которой когда-то пряталась, и к которой теперь тянулась.

Он все это время вел ее по кругу, шаг за шагом, приближая к ответу. Он знал. Он видел. Убийство отца не сделало ее монстром — оно пробудило то, что всегда было частью ее. Она не сожалела. Она не каялась.

Она была готова.

Готова отказаться от страха. От зеркал. От дневного света и шорохов прошлого.

Он не просто хотел сделать ее вампиром. Он

уже начал

.

Аделин прикрыла глаза и позволила себе впервые назвать это желание. Четко. Без стыда.

Она

хотела

этого.

Хотела быть как он.

Он не просто хотел сделать ее вампиром. Он

уже начал

.

Аделин смотрела в мутное стекло, в собственное отражение, все еще существующее — пока. И чувствовала, как оно теряет для нее значение.

Быть бессмертной — значит не бояться потерь. Не бояться быть собой. Не просить. Не ждать. Не подчиняться.

Она была готова отказаться от всего, что удерживало ее в прежней жизни. От имени, от воспоминаний, от лица в зеркале. От боли, которую приносила зависимость. От страха, что за нее снова кто-то решит.

Ради власти над собственной жизнью.

Ради свободы выбирать.

Ради способности

никогда больше не быть слабой

.

Теперь все стало ясно. Все его намеки, все шаги. Убийство отца не сделало ее чудовищем — оно доказало, что она уже не человек. Просто еще не перешла черту.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но она

хотела

перейти.

И знала — он будет ждать, пока она сама ее переступит.

Замок дышал тишиной. Той особой, глубокой тишиной, которая больше не пугала Аделин, а отзывалась в ней чем-то родным. Она шла без свечи, не оглядываясь, не прячась от теней. Тени были теперь ее.

Камень под ногами хранил память — шаги, шепоты, кровь. Здесь все было пронизано присутствием тех, кто когда-то жил и умер ради власти. Или ради того, чтобы не умереть вовсе.

Она помнила путь. Не потому что запомнила — потому что чувствовала его телом. Все внутри знало, куда идти.

И вот — дверь. Она не скрипнула. Просто открылась. Как будто ждала. Как будто признавала.

Внутри — все так же, как в ту ночь, когда он привел ее сюда.

Круглый зал с витражами, отливающими в темноте мертвыми цветами. Потолок, уходящий вверх, как готический купол. Каменные стены, пропитанные вечностью. И в центре — он. Камень. Алтарь. Или стол. Или трон.

Из камня, черного как грех.

Аделин подошла ближе. Прикоснулась. Холод пронизал кожу, но внутри было тепло. Пульсирующее, глухое, как зов.

На этом камне, поняла она, начиналось бессмертие. И кончалась жалость к себе.

Гидеон привел ее сюда, когда она еще сомневалась. Когда она еще была мягкая, смертная, полная вопросов. А теперь — она пришла сама. Не за ответами. А за тем, что ждет по ту сторону.

Она провела рукой по отполированной поверхности, оставляя след. Ее кровь когда-то уже пролилась здесь — она чувствовала это. Или прольется еще.

И, может быть, в следующий раз — не случайно.

Она села на край алтаря, опустив ноги, словно на трон. Как на престол.

Она не молилась. Здесь никто не молится. Здесь выбирают.

И она выбрала.

Тишина дрогнула.

Аделин не обернулась сразу — она знала, кто стоит в дверях. Не по звуку шагов, не по дыханию — по тому, как замер воздух, как замок словно затаил дыхание.

Он смотрел на нее.

И она наконец повернулась. Медленно. Без испуга. Без покорности. Без просьбы.

Он стоял, как всегда, затмевая собой все пространство. Вечный, чуждый, и все же — сейчас почти родной. Его взгляд не был хищным, не был теплым. Он был одобрительным. Будто он ждал. И дождался.

Между ними не было слов. Только пауза — острая, жгучая, как прикосновение к холодному камню.

— Скоро ты будешь готова, — сказал он наконец. Его голос отозвался в ее груди, как эхо в пустом храме.

А потом он ушел. Без жеста, без предупреждения, без прощания.

Просто исчез в темноте коридора, оставив ее одну — среди витражей, мрамора и тишины, которая больше не была пустотой.

Аделин осталась сидеть на алтаре.

Она не пошевелилась.

Она знала: он сказал правду.

Скоро. Очень скоро.

Аделин осталась одна — в тишине, тяжелой, как древний камень под ее ладонью. Пространство зала дышало с ней в унисон: витражи дрожали под ветром, как пульс на виске, потолок уходил ввысь, теряясь во мраке. Все было неподвижно, и все было живым. Место силы. И теперь — ее место.

Она обвела взглядом каменный алтарь, массивный, гладкий, будто веками отполированный прикосновениями чужих ладоней. Когда-то, совсем недавно, она стояла здесь чужой. Маленькой. Ошеломленной. Едва осмеливаясь поднять глаза на того, кто вел ее сюда. А теперь… теперь все изменилось.

Ее не трясло от страха. Руки не дрожали. Мысли не метались в панике. Было только ощущение — глубокое, бездонное, как сама ночь: она больше не сопротивляется. Не просит у себя прощения. Не ищет оправданий.

Пустота, которую она столько времени носила в груди, больше не жгла. Она не зияла болью. Она стала чем-то иным — плотным, текучим, настойчивым. Жаждой. Желанием, которое не имело формы, но обладало тягой. Как черная звезда в груди, влекущая все к себе.

Она поднялась и склонилась к алтарю. Провела пальцами по его краю, шершавому от времени. Камень был холодным, как надгробье, и в этом была какая-то странная, невыразимая близость. Здесь не страшно умереть. Здесь — почти спокойно быть тем, кем становишься.

Сердце билось медленно, глухо, будто глушеное под слоями воды. Дыхание стало ровным, неспешным. Каждая клетка тела будто знала: скоро все изменится. Еще не сейчас. Но очень скоро. Сама материя внутри нее напряжена в ожидании, как натянутая струна. В ней не было страха. Только знание.

Знание и предвкушение.

Она стояла перед алтарем долго, не шевелясь, словно ожидала знака. Но знак уже был — в ней самой.

Аделин медленно стянула перчатку. Ладонь казалась бледной, почти прозрачной в свете витражей. Она вытащила из складки платья тонкий серебряный кулон на темной цепочке. Его гладкая поверхность была поцарапана — временем, детскими пальцами, долгими годами, в которые он был частью ее, как кожа, как дыхание.

Она носила его с самого детства. Мать говорила, что он оберегает. Что в нем — память, корни, все хорошее, что у нее есть. Когда-то Аделин верила. Теперь — нет.

Она сжала кулон в кулаке, будто прощалась с голосами из прошлого. Затем, без колебаний, взяла с одной из полок комнаты кинжал — тот, с которого решила все начать. И, не отводя взгляда от алтаря, провела острием по коже.

Кровь выступила мгновенно — алая, горячая, как первое дыхание. Она не вздрогнула.

Пальцы оставили на холодном камне след. Живой, теплый, почти торжественный. Кровь стекала медленно, впитываясь в пористую поверхность, будто алтарь пил ее молча, без спроса. Аделин опустила в это пятно кулон. Тот лег в него, как зерно в землю. Навсегда.

Это был не жест боли. Не крик. Не отчаяние.

Это был обряд. Простой и личный.

Она больше не была той, кто пришел в этот замок с чемоданом, полным книжных иллюзий. Та девочка исчезла. Осталась женщина, готовая на сделку. На вечность. На кровь.

Тихий гул витражей отдавался в костях. Свет, преломляясь в цветных стеклах, полз по каменному полу, замирал на стенах — и вдруг заиграл, будто ожив. Аделин подняла взгляд.

Там, в высоких оконных проемах, фигуры святых и мучеников, казалось, шевельнулись. И среди них — кто-то еще. Женская фигура в черном. Платье то же, что на ней. Волосы — те же. Только лицо... лицо не принадлежало ей. Витраж отражал не ту, кем она была.

Это была она — иная. Та, что уже прошла через огонь и кровь. Без страха. Без боли. Глаза… багряные. Глубокие, спокойные, бесконечно чужие.

Она не закричала. Просто стояла и смотрела, пока фигура в витраже не замерцала и не исчезла, будто никогда и не была частью стекла.

И все стало ясно.

Сны, в которых ее взгляд наливался кровью, в которых она бродила по коридорам замка босиком, оставляя за собой следы, — это были не страхи. Это были пророчества. Предупреждения. Или приглашения.

Теперь она знала, кто смотрел на нее из-за стекла. Кто шептал в ее снах.

Сама она. Та, которой суждено стать.

Она стояла у каменного алтаря, в центре зала, пропитанного ветхой магией и ожиданием. Свет от витражей падал под углом, вытягивая ее тень в тонкую линию на полу. За спиной — ни звука. Впереди — только отражение пустоты.

Никаких слов. Никаких шагов за спиной. Лишь дыхание, медленное и ровное, будто взятое в долг у чего-то древнего.

Аделин больше не ждала, когда ее позовут.

Она знала: следующий шаг — за ней.

Девятая глава

Она зашла в комнату к Гидеону, обнаженная, но собранная, словно ожидая тяжелого разговора. Комната все еще хранила запах их тел, соли, жара. Ночь за окном казалась безвременной, как будто сама остановилась, чтобы дать им немного больше. Аделин шагнула в темную комнату, почти не ощущая холода пола под ногами. Оголенная, но не уязвимая, она чувствовала, как ее тело становится тяжелым от этого момента. Ожидание висело в воздухе, как невидимая сеть, и каждое движение — осознанное. Она пришла не ради влечения, не ради страха, а ради чего-то другого, чего-то, что заставляло ее стоять здесь перед ним, одна на одной с тенью, которая начинала поглощать их обоих.

Гидеон сидел, погруженный в темные мысли, и не поднял взгляда, когда она вошла. Его молчание было тяжелым, почти враждебным. Но она знала, что все эти дни ожидания привели к этому моменту. Он не мог остановиться, и она — тоже.

Она сделала шаг вперед, ее шаги заглушал звук сердца, которое колотилось в груди, как предвестие неизбежного. Он повернул голову, и она увидела те самые глаза — темные, глубокие, лишенные человечности. Но в них была не только ярость. Была и тоска.

Он молчал, не делая шагов навстречу, но взгляд его говорил все, что нужно было сказать.

— Ты знаешь, зачем я здесь, — прошептала она, подходя ближе. — И ты знаешь, что я готова.

Он был тих. Слишком тих.

Аделин подняла голову. Ее нагота не удивила Гидеона. Его взгляд заскользил по ее коже — по венам на шее, по пульсу, что бился у ключицы, по месту, где кровь так близко к поверхности. И глаза его уже не были человеческими.

Она подошла к нему вплотную, его губы оказались на уровне его живота, и он прижался к коже несвойственным ему нежным поцелуем, положив руки на ее мягкие ягодицы.

— Ты думаешь об этом, — сказала она, и это был не упрек, а принятие.

Он не ответил. Только закрыл глаза и чуть сильнее сжал ее бедра.

— Сколько раз ты сдерживался?

— Бесчисленно.

— И сейчас хочешь?

Он резко выдохнул.

— Я всегда хочу.

Она села и провела рукой по волосам, собирая их в сторону. Его взгляд потемнел, дыхание стало рваным.

— Сделай это, — сказала она. — Только… обнимай меня, когда начнешь. Не бросай.

— Аделин…

— Ты уже внутри меня был. Это почти то же самое.

Уговаривать его не пришлось.

Он не бросился на нее, как хищник. Не рвал и не вгрызался. Он осторожно ласкал ее руками, пока прижимался губами к ее шее. Медленно. Слишком осторожно. Как будто боялся не проклясть ее — а навсегда потерять.

Когда клыки едва коснулись кожи, она вздрогнула от ожидания.

— Давай. Я хочу этого, — выдохнула она, кладя на его голову свою руку.

Укус был быстрым. Жгучим. Боль — как удар молнии, но краткий, сладкий. А потом — жара, разливающаяся по телу, как будто в ней открыли дверь, за которой солнечными лучами сверкало самое жаркое лето.

Он пил. Осторожно, но ненасытно. Руки его дрожали, и она чувствовала, как он сдерживается — как каждая капля для него сродни муке и наслаждению одновременно.

— Достаточно, — прошептала она скорее самой себе, чем ему, но не оттолкнула. Только провела пальцами по его волосам.

Гидеон замер. Губы у ее шеи, дыхание неровное. Он остановился не сразу и слизывал следы крови, как будто не мог позволить себе потерять ни капли. Его губы были влажными, его глаза — затуманены алым.

— Прости… — голос хрипел. — Я…

— Тише, — она прижалась лбом к его щеке. — Я в порядке.

Он рассыпался под ее руками — не телом, душой. Держал ее так, будто именно сейчас понял, что может любить. И убить. Одновременно. А после — умереть сам.

— Это страшнее, чем я думал, — прошептал он.

— Тогда не отпускай меня. Пока еще можешь.

Он все еще держал ее, лоб ко лбу, грудь к груди, как будто только в этом прикосновении мог сохранить остатки контроля. Но вкус крови… он не проходил. Он разгорался внутри него, как яд. Как огонь.

Аделин чуть пошевелилась — и этого оказалось достаточно.

Он застонал от дикого голода, который только разгорелся в нем сильнее подобно лесному пожару на сильном ветру. От невыносимого, жгучего желания, которое теперь уже ничем не отличалось от роковой страсти. Руки его сжали ее талию, почти до боли. Он оттолкнул ее — резко, не выдержав собственного желания.

Она упала на спину, и уже через миг он был над ней. Тень его тела полностью скрыла ее от лунного света. Его губы снова коснулись ее шеи — не для укуса, нет, — как последнего предупреждения. Или последнего шанса остановиться.

Но он не остановился.

Он вцепился в нее, как зверь. Целовал так, будто жаждал стереть с ее кожи все чужое. Его клыки скользили по горлу, потом — ниже, по груди, по внутренней стороне бедра. Он знал, где бьется кровь сильнее. И хотел ее — всю.

— Гидеон, — прошептала она, хватаясь за его плечи. — Ты…

— Я не могу, — он задыхался. — Уже не могу притворяться, что я другой.

Он царапал ее кожу, желая завладеть ею полностью, оставляя следы, как знаки принадлежности, и в каждом прикосновении была борьба — не с ней, с собой. И он проигрывал обе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его губы сомкнулись на ее груди. Укус — сильнее, чем прежде. И в этот раз — не просто из страсти. Из ярости. Из внутреннего отчаяния.

Она вскрикнула. И все равно обвила его ногой. Прижалась ближе, будто принимала этот хаос добровольно.

Он пил ее. Дольше. Слишком долго.

— Гидеон, — она зашептала, почти теряя сознание. — Посмотри на меня…

Он поднял голову. Его губы были в крови. Глаза — темнее, чем сама ночь. Голод боролся с рассудком в каждом мгновении. Если бы в глазах можно было утонуть — она бы утонула в своей крови, что плескалась в этом взгляде.

Он замер над ней, дрожа всем телом. Вены под кожей пульсировали, темные, выпуклые, будто сама тьма хлестала по его жилам. Он смотрел на нее так, будто уже потерял. Или вот-вот потеряет.

— Уходи, — прохрипел. — Пока можешь.

Аделин подняла руку, коснулась его щеки.

— Я не хочу.

— Тогда ты глупа, — прошипел он, и в следующую секунду его тело рухнуло на нее, сильное, тяжелое, неумолимое.

Он не дал ей времени. Не дал ей выбора. Раздвинул ее бедра резким, почти яростным движением. Вошел в нее глубоко, грубо, с таким отчаянием, словно только это могло удержать чудовище внутри.

Аделин вскрикнула от боли. Он не остановился, не ослабил хватку. Напротив, чувство власти полностью опьяняло его.

Его движения были резкими, яростными. В каждом толчке — жажда, в каждом выдохе — сдерживаемый крик наслаждения. Он вцепился в ее запястья, прижал их к подушке, как будто только так мог защитить тонкие запястья от укусов.

— Прости… — выдохнул он ей в шею, но продолжал двигаться, сильнее, грубее, жестче. — Иначе я выпью тебя. До капли.

Он брал ее, словно наказывал. Видел в ней спасение. Его пальцы врезались в ее кожу, как клыки. Он стонал, как зверь, умирающий от жажды, и каждое движение было наполнено не любовью — борьбой. Выживанием.

Он использовал ее тело, чтобы остановить свой голод. Причинял боль, но ни на миг не отпустил. Потому что именно боль удерживала его от худшего. В тот момент он искренне наслаждался ее страданием.

— Гидеон… — прошептала Аделин, уже почти захлебываясь в глухих рыданиях. Ее тело кричало от боли, Гидеон был разрушителен в каждом своем действии. Но где-то на фоне этих слез было и наслаждение. Его силой, его уверенностью. Его неспособностью устоять перед ней. Удовольствие от какого-то внутреннего удовлетворения, которое девушка не могла объяснить даже себе.

Он замер. Его лоб уткнулся в ее грудь, дыхание рваное, губы горячие и влажные. Он вздрогнул всем телом.

— Прости. Прости меня.

— Ты… еще со мной, — прошептала она. — Все будет хорошо.

— Только потому, что ты позволила мне это, — хрипло ответил он. — Иначе я был бы чудовищем. Сейчас… я просто мужчина. Голодный, сломанный, но мужчина.

Она обняла его. Несмотря на боль. Несмотря на кровь, которая осталась под ней на простынях.

И он знал — это не прощение. Это принятие.

Тишина повисла над ними тяжелым покрывалом. Только их дыхание — резкое, сбивчивое — нарушало ночную неподвижность. Аделин все еще лежала, раскинувшись на простынях, с отметинами от его рук на коже и свежими следами боли между бедер.

Гидеон все еще был внутри нее, не желая отстраняться, но уже не двигался. Он дрожал. Его пальцы, вцепившиеся в ее талию, ослабли. Он опустил голову, уткнувшись лицом в ее живот.

— Я… — начал он, но не закончил.

Кровь. Он снова почувствовал ее запах, горячий, живой, зовущий. Между ее бедер оставались алые следы — тонкие линии на внутренней стороне бедра, совсем немного, но достаточно, чтобы его зрачки вспыхнули алым. Следы ее боли. Доказательства его звериной натуры.

Она не отстранилась. Только посмотрела на него. Глубоко. Без страха.

Он не стал спрашивать. Не стал утешать ее. Не продолжил извиняться

Опустился ниже, теперь уже осторожно раздвигая ее ноги шире, как если бы теперь боялся дотронуться. И начал медленно, почти священно, слизывать кровь с ее кожи. Его язык скользил по алым следам, осторожно, с благоговейной нежностью, будто это было что-то святое.

Каждое движение его губ было прикосновением боли и утешения. Его ладони лежали на ее бедрах, теперь мягко, почти трепетно. Он больше не был хищником. Он был ее прирученным зверем — еще голодным, но измученным и раскаявшимся.

Он пил ее, как вино. Не спеша. С жадностью, но и с благоговением. Как будто каждый глоток — это разрешение остаться живым. Остаться с ней.

Аделин не отстранилась. Только выгнула спину, провела пальцами по его волосам.

— Бери все, — прошептала. — Если это удержит тебя рядом.

Он застонал ей в кожу, вжимаясь лицом в ее бедро. Его язык ласкал ее не только ради крови — ради нее самой. Он очищал то, что сам испачкал. Пытался исцелить то, что сам едва не уничтожил.

Он вылизывал кровь до капли, до последнего следа не из жажды — из вины. Из желания унять то, что причинил. И, может быть, из любви, которую не мог выразить иначе.

Аделин лежала, чувствуя, как вместо боли в ней рождается дрожь — странная, но не пугающая. Его язык был горячим. Его рот — не просто алчным, а умоляющим.

Когда он поднял на нее взгляд, в нем было что-то новое.

Он снова накрыл ее своим телом, словно тень, плотная, горячая, властная. Гнев еще не покинул его — он ощущался в каждом движении, в каждом поцелуе, похожем больше на укус. Кажется, что он накатывал сильными волнами, но настоящий шторм еще был впереди.

— Знаешь, что я могу сделать с тобой? — прошептал он, поднимая ее руки вверх и прижимая их к подушке. Его голос дрожал. От ярости. От жажды. От желания, которое не знал, как сдерживать. Эмоции побеждали. Инстинкты брали свое. — Могу разорвать. Могу выпить тебя до капли. Могу стереть все, что ты знаешь о себе.

Ее дыхание сбилось, но в глазах — не было ни капли страха. Только безумная готовность.

— Так сделай это, — прошептала она. — Возьми все.

Он снова вошел в нее, это напоминало бесконечную охоту. Гидеон вжался в нее жестко, без нежности, но не без чувства. Каждое движение — очередная борьба. С тем, кем он не хотел быть, но становился именно рядом с ней.

Она принимала это — тяжесть его тела, силу его захвата, жар его ярости. Это была не только боль. Это еще было и желание. Желание, в котором раньше она бы не могла себе признаться. Не было унижения — была добровольная жертва, но от того не менее безумная.

Он зарычал, почти теряя человеческий облик, и, накрыв ее рот поцелуем, напоминал себе — она хочет этого. Она выбрала его.

Он двигался в ней, как в последний раз, как будто в каждом толчке спасал себя от разрыва на части. Его пальцы оставляли все больше следов на ее коже, но ее руки сами тянулись к нему, цепляясь, царапая, заставляя не останавливаться.

— Ты — моя, — прошипел он сквозь зубы. — И я больше не позволю себе забыть, что ты — моя.

Он знал, что это слишком. Он чувствовал, что ей больно. Он понимал, что может перейти черту — однажды и навсегда. Но именно в этой тьме, в этой опасной страсти, он чувствовал себя настоящим. Живым. Не проклятым — просто человеком, который жаждет свою женщину.

Он замер. Ее тело все еще дрожало под ним, грудь вздымалась в бешеном ритме, а ногти оставили багровые следы на его спине. Внутри — все пылало. Снаружи — стояла глухая тишина, нарушаемая только их дыханием.

Он не сразу осознал, что держит ее слишком крепко. Что его рука все еще сжимает ее запястье, как будто он боялся — она исчезнет, если ослабит хватку.

Гидеон с усилием отстранился, опершись на локти. Его взгляд встретился с ее — и он увидел в этих глазах не страх. Не обиду. Там была все та же нестерпимая привязанность. И что-то, что делало его душевные муки более сносными.

— Я… — начал он, но голос предал его. Он раньше никогда не извинялся. Ни перед кем. Но сейчас это уже входило в привычку.

— Ты живой, — перебила она шепотом, будто прочла его мысли. — Это все, что я хотела почувствовать. Не монстра. Тебя.

Он медленно провел пальцем по ее щеке, и лишь теперь заметил, как кровь под кожей отзывается на его прикосновения и ритмично пульсирует. Чувство, которое он сам не осмеливался назвать.

— Я все разрушу, Аделин. Даже тебя.

Она коснулась его губ пальцами.

— Тогда разрушай.

Он закрыл глаза. Это было хуже любой жажды. Хуже крови. Потому что она не просила нежности. Не требовала любви. Она принимала его тьму. А значит — одной ногой уже стояла в ней сама.

Он осторожно коснулся ее лба своим. Их головы соприкоснулись, дыхание смешалось. На короткий миг мир снова сузился до их тел, до этой кровати, до этих слов без слов.

— Я сгорю с тобой, — прошептал он. — Если не остановлюсь.

— Не останавливайся, — выдохнула она. — Я давно уже горю.

Он поцеловал ее снова. Не с яростью. С чувством, от которого и правда можно сойти с ума. И когда его губы скользнули ниже — по ее груди, по животу, к тому месту, где еще пульсировала боль, все еще оставшаяся от слишком резкой страсти, — он не остановился. А прикоснулся губами к следам, оставленным на ее коже. Целовал ее, как читал молитву. Как просил искупления. Как предупреждал самого себя себе.

Он хотел снова ее — не из голода. Из вины. Из боли. Из любви, которую все еще не мог назвать вслух.

Он еще чувствовал ее изнутри — жаркое эхо страсти, в котором они почти потеряли себя. Она лежала под ним, обессиленная, полуобнаженная, с растрепанными волосами и затуманенным взглядом. Ее губы были приоткрыты, дыхание — поверхностным, дрожащим. Но все еще она смотрела на него без осуждения.

Именно это едва не сломало его.

Жажда рвалась наружу — выедала грудную клетку изнутри. Ее кровь была так близко. Под кожей, под его ладонями, за пульсирующей точкой на ее горле. Он мог. Он

хотел

.

Но...

Он резко отстранился, опускаясь рядом, тяжело дыша, словно только что вырвался из оков. Его пальцы судорожно сжались в простыню, а губы сжались в тонкую линию.

— Почему ты не боишься? — прошептал он. — Почему не остановишь меня?

Аделин повернула голову к нему, медленно, будто даже движение причиняло ей усталость. Ее голос был слабым, но в нем звенела кристальная твердость:

— Потому что ты останавливаешь себя сам. И это значит все.

Он стиснул зубы. Глаза налились алым — как всегда, когда он был слишком близок к срыву. Его клыки проступили, как угроза. Но он не притронулся к ней.

— Я хочу... так много, — выдохнул он. — Слишком много. Тебя. Крови. Боли. Но не сейчас. Не с тобой... не в этом состоянии.

Она едва заметно улыбнулась. Грусть этой улыбки пробирала до костей.

— Это было «не сейчас», а не «никогда», — заметила она тихо.

— Да, — признал он. — Потому что

никогда

— это ложь.

Он провел ладонью по ее животу, обвел контур ее бедер, но уже без вожделения — в попытке успокоить и себя, и ее. Его губы осторожно коснулись следа укуса на внутренней стороне ее бедра — не чтобы взять, а чтобы утешить.

Он мог. Но не сделал. И в этом отказе — был настоящий выбор.

Десятая глава

Аделин проснулась от странного чувства — будто что-то в замке изменилось. Вечерний свет едва пробивался через занавески, и воздух, как обычно, был густым от таинственного молчания. Казалось, что замок и в самом деле живет своей жизнью, что за его стенами скрыта другая реальность. Но что именно происходит здесь, она пока не могла понять.

Она встала с кровати и направилась к окну. Взгляд скользнул по мрачному саду, но, несмотря на вечернее время, ни одного движения не было видно. Странно... здесь, в этом месте, все казалось слишком нереальным, как будто замок вычеркнул все остальное из своего существования. Аделин не раз задумывалась, почему ей не удается найти выхода, не раздумывала о том, почему Гидеон держит ее так близко к себе, но всегда сдержанно, кроме совместных ночей.

Замок казался ей одновременно бесконечно большим и таким запертным. Прямо перед ней был длинный коридор, мрак которого скрывал все, что за ним. Она знала, что многие из его частей были забыты, недоступны и вечно закрыты. Странное ощущение заставило ее остановиться. Почему в этих стенах она чувствовала себя все более изолированной, как если бы мир за пределами замка давно исчез для нее?

Она направилась в столовую, где всегда подавали ужин, но заметила что-то странное. Убранство столовой было не таким, как прежде. На столе все было сложено аккуратно, но без привычной роскоши. Тарелки пусты. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошли слуги. Мужчины и женщины, тихо, как тени, накрывали на стол.

— А где… где Гидеон? — спросила она, глядя на их пустые глаза и молчаливые движения.

Один из слуг, мужчину средних лет, неестественно бледного и с усталым выражением лица, склонил голову в ответ:

— Все в порядке, мадам. Ужин будет готов через несколько минут.

Но в их поведении что-то настораживало. Они двигались будто механически, как если бы не было нужды отвечать на вопросы. Аделин почувствовала, как ее взгляд скользит по их лицам, но они не встречают его. Было странно, что они такие молчаливые. И даже в их глазах не было любопытства — лишь пустота.

— Где Гидеон? — на этот раз она произнесла слова с настойчивостью, но слуги лишь обменялись взглядами.

— Мадам, это не имеет значения. Все будет по вашему желанию, — ответила женщина, что накрывала тарелки, избегая прямого взгляда Аделин.

Вдруг в этот момент двери распахнулись, и сам Гидеон появился на пороге. Он заметил ее напряженный взгляд и, как всегда, с легким, почти незаметным смехом, сказал:

— Ты решила проверить, кто тебе накрывает на стол, Аделин? Я думал, ты мне доверяешь.

Он подошел, наклонился, и нежно коснулся ее плеча.

— Здесь не так, как в мире, который ты оставила. Это место — не место для чужих глаз, — произнес он. — Здесь мы живем по своим правилам.

Аделин взглянула на него. Она уже догадывалась, что замок скрывает гораздо больше, чем просто его обитателей. Гидеон не любил открываться, но в его словах она услышала намек. Слуги и пленники — все эти люди, чьи глаза были пустыми, скрывали от нее свою истинную роль. Но что с ними было на самом деле? И какой смысл скрывать их от посторонних глаз?

— Что ты имеешь в виду? — спросила она, но ее голос предательски дрожал.

— Ты еще не готова увидеть то, что скрывается за этими стенами, — Гидеон улыбнулся, но в его улыбке было что-то тревожное. — Я обещаю, ты увидишь все, когда придет время. Но не сейчас.

Аделин почувствовала, как что-то внутри нее замерло. Она все больше и больше терялась в этих стенах. Что если ее присутствие здесь стало частью чего-то гораздо более темного и опасного, чем она думала? Замок был не просто местом для жизни, он был заключением для всех, кто здесь жил — будь то слуги, пленники или сам Гидеон.

В ту ночь она снова не смогла заснуть, ее мысли заполнили темные уголки замка, где, возможно, скрывались самые страшные тайны.

Те же стены, тот же мрак — ночь была долгой и бесконечной. Аделин не могла понять, что происходит в этом месте, что заставляло ее сердце биться быстрее с каждым шагом по замку. Каждый раз, когда она обращалась к слугам, которые теперь перестали скрываться, каждый раз, когда встречала взгляд Гидеона, ей становилось все более понятно: здесь все подчиняется своим правилам. И эти правила были чужды ее пониманию.

В следующую ночь, когда Гидеон занимался своими делами и не появлялся, Аделин решила сделать то, что давно откладывала. Она вернулась в столовую, но на этот раз, вместо того чтобы ждать слуг, решила сама заглянуть за границу того, что ей было доступно. Она осмотрела пустой стол, покрытый серебряными приборами, но, как и в прошлый раз, никаких следов пищи. Пища не исчезала, а просто не появлялась.

Ее взгляд упал на старую дверь в конце комнаты, которую она еще никогда не осматривала. Скрытая за массивным шкафом, эта дверь была едва заметна, но странным образом привлекала ее внимание. Было ли это какое-то особое место? Что стояло за этим?

Не раздумывая, она пошла к двери и медленно потянула за ручку. Дверь, как ни странно, не была заперта. Она открылась с легким скрипом, и Аделин оказалась в длинном коридоре, полном старинных картин и занавесок, которые казались невидимыми в тусклом свете. Однако не это привлекло ее внимание. Вдруг ее взгляд упал на пол — черные, темные пятна, которые сливались с полом, казались как-то странно похожими на следы крови.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И это было не единственное. Вдоль стен, там, где были щели и трещины, виднелись следы, которые, по ее мнению, могли бы оставить не люди, а нечто… другое. Ощущение было такое, что стены замка сами по себе что-то скрывали. Вдруг в темном коридоре послышались шаги.

Аделин быстро прижалась к стене, прячась в тени. Впереди возникла фигура — один из слуг, мужчину, которого она видела раньше, уже заметно бледного, двигался в ее сторону. Но он не был один. В его сопровождении было несколько человек, и их движения были такие же механические, как и движения слуг. Все они шли в одном направлении, будто следуя какой-то невидимой команде.

Аделин инстинктивно сделала шаг назад, но осталась в тени, чтобы не привлечь внимания. Слуга и его спутники прошли мимо, не заметив ее, их шаги, как казалось, отголоском терялись в темноте.

Но этот момент стал решающим. Аделин вдруг поняла, что не все в замке так, как кажется на первый взгляд. Эти люди — они не просто выполняли свои обязанности. Они были частью чего-то гораздо более зловещего. И если она хотела понять, что здесь происходит, ей нужно было идти дальше, искать ответы, даже если эти ответы могли привести ее в самые темные уголки замка.

Когда слуги исчезли из вида, Аделин сделала шаг вперед. Коридор с каждым шагом становился все более темным и зловещим, но ее решимость не покидала. Вдруг она увидела еще одну дверь — еще одну, скрытую за углом, которая велела ей войти. Когда она открыла ее, перед ней предстала длинная лестница, ведущая вниз, в темный, неопознанный подземелье. Все в ее теле напряглось, но шаг за шагом она начала спускаться.

Тут, в темных подземельях, скрывались еще более страшные вещи. Стены были покрыты плесенью, и воздух здесь был тяжелым и тягучим. Пахло сыростью и чем-то еще, что Аделин не могла сразу уловить. Но прежде чем она успела сделать еще один шаг, резкий, зловещий голос произнес:

— Ты не должна здесь быть.

Она замерла, сердце сжалось от страха, и перед ней появился Гидеон. Его глаза сверкали в темноте, и его выражение лица было непроницаемым.

— Гидеон... — ее голос был едва слышен, но она собрала всю решимость, чтобы продолжить. — Что это? Почему ты скрываешь все от меня?

Гидеон не ответил сразу. Он стоял, словно выжидая, наблюдая за ней. Наконец, он сказал, его голос был тихим, но полным скрытого напряжения:

— Некоторые вещи в этом замке не для твоих глаз, Аделин. Здесь ты не найдешь простых ответов. Все, что скрыто, скрыто по причине. И если ты продолжишь искать, ты узнаешь не то, что хочешь.

Аделин почувствовала, как в груди ее что-то сжалось. В этот момент ее внутренний страх столкнулся с тем, что ее толкало вперед. Гидеон был прав — этот замок был не просто домом, он был целым миром, в котором тени и свет переплетались, и где каждое ее движение могло привести к неизвестным последствиям.

— Ты не можешь меня остановить, — тихо произнесла она, глядя ему в глаза.

Гидеон вздохнул, его взгляд стал мрачным.

— Я не буду тебя останавливать, Аделин. Но будь осторожна. Некоторые ответы могут быть невыносимыми.

Гидеон не двигался. Он оставался на месте, его фигура казалась еще более внезависимости от всего происходящего, чем раньше. Его глаза, яркие и холодные, теперь искали что-то в ее лице. Аделин заметила, как его пальцы слегка сжались в кулаки, и хоть его тело оставалось неподвижным, в нем что-то дрогнуло. Он, казалось, был раздвоен. Внутреннее противоречие, которое она чувствовала в нем, накаляло атмосферу вокруг.

— Ты спрашиваешь, почему все скрыто, почему я не рассказываю тебе о том, что происходит в этом месте, — его голос был все темнее, чем обычно. Он не говорил так, как обычно, не обращался с ней как с тем, кого он хочет держать на расстоянии. Он был искренним, пусть и болезненно сдержанным.

Аделин сделала шаг вперед, но Гидеон не позволил ей приблизиться. Он поднял руку, словно призывая ее остановиться. Его глаза были закрыты, и она видела, как его губы на мгновение сжались, как если бы он сдерживал нечто внутри себя. Она почувствовала его борьбу, как если бы он сражался с тем, что он был и с тем, что стал.

— Я скрываю это не из-за того, что хочу, чтобы ты страдала, Аделин, — продолжил он, наконец открывая глаза, полные тягостной боли. — Я скрываю это, потому что сам не могу принять того, что сделал с собой. Чем стал. Я не могу смотреть тебе в глаза, когда понимаю, что мое существование — это проклятие. Моя жажда крови… Она не дает мне покоя. Каждый день, каждую ночь… я ненавижу это. Но я не могу остановиться.

Он замолчал на мгновение, обратив взгляд на темную лестницу, ведущую вниз. В его глазах мелькала тень чего-то гораздо более древнего и темного, чем она могла бы понять.

— Ты спрашиваешь, кем я питаюсь, почему замок так устроен, — его голос становился все более тяжелым. — Это не просто слуги, не просто пленники. Эти люди… они обречены. Ты не можешь их спасти. Они — как я. Служат мне, потому что иначе не могут существовать. Это не выбор, это проклятие, которое я создал.

Его слова звучали с таким отчаянием, что Аделин почувствовала, как ее собственное сердце сжимается. Гидеон был не просто вампиром, он был существом, которое вынуждено было носить этот груз, вечно проживая в тени своих поступков.

— Ты думаешь, что я могу оторваться от всего этого? — он взглянул на нее, как если бы надеялся на что-то, что она не могла дать. — Ты думаешь, что я могу просто оставить этих людей, уйти в мир, где нет этого кошмара? Ты ошибаешься. Я держу их здесь, потому что это единственный способ, которым я могу контролировать свою жажду. Но я ненавижу их. Я ненавижу себя.

Аделин молчала. Она не знала, что сказать. Она чувствовала, как ее душа разрывается между состраданием и ужасом. Гидеон не был просто монстром, который пьет кровь. Он был сломленным существом, пытающимся справиться с тем, что он стал, и с тем, что должен был делать.

— Ты должна понять, Аделин, что я не хочу, чтобы ты стала частью этого. Это не твоя судьба. Ты не заслуживаешь жить в этом аду, — его слова были искренними, но при этом в них чувствовалась холодная уверенность, что, несмотря на все, он не отпустит ее. Потому что держал ее здесь не только ради своего удовольствия.

Он шагнул к ней, почти не двигаясь, как тень. Его лицо было всего в нескольких сантиметрах от ее, и Аделин почувствовала, как его дыхание пробуждает в ней что-то другое — что-то опасное и непредсказуемое.

— Ты не сможешь уйти. Я не позволю тебе. Но я сделаю все, чтобы ты не стала одной из них, — его слова прозвучали мягко, но с какой-то темной решимостью. В его глазах была и боль, и отчаяние, и что-то более глубокое — что-то, что она все еще не могла понять.

Аделин не отступала. Она была готова смотреть ему в глаза. Она не знала, каково это — быть вампиром, как Гидеон, но она понимала, что его жажда не была просто физической. Он был мучим тем, что стал, и ее присутствие здесь не было случайным. Но она не могла покинуть его, не могла уйти, даже если бы попыталась. Да уже и не хотела.

— Я не боюсь тебя, Гидеон, — сказала она, ее голос был тверд, но в нем чувствовалась и слабость. — Я не боюсь того, чем ты стал. И я не боюсь того, что скрыто здесь. Что скрыто в тебе.

Гидеон не ответил. Он снова посмотрел вниз, в темные коридоры, словно ища ответы, которые он сам давно потерял.

— Ты никогда не узнаешь всех секретов этого замка, Аделин. Но я должен тебе сказать: я не могу освободить тебя от этой тени. И ты сама должна решить, готова ли ты пройти по этому пути.

Аделин стояла перед ним, чувствуя, как ее решение постепенно укореняется в ее душе, как бы темнее ни становился этот замок и его тайны. Гидеон был все еще в ее глазах — сломлен, разрушен тем, что стал. Но в ее словах теперь не было страха, только уверенность. Уверенность в том, что она нашла свой путь, пусть и самым темным из всех возможных.

— Ты боишься обращать меня, Гидеон? — ее голос был холодным, но в нем не было ни сомнений, ни нерешительности. Она шагнула ближе, ее глаза не отрывались от его лица. — Ты боишься, что я могу стать такой же, как ты? Хищником. Но если в этом мире есть хищники, значит, должны быть и те, кто ими становится. Кто добывает свою силу из тех, кто слабее.

Гидеон не двинулся, его взгляд оставался неподвижным, почти отчужденным. Он словно пытался понять, что именно изменилось в ее глазах, что она могла сказать это с такой уверенностью. Его губы сжались в тонкую линию.

— Ты не понимаешь, Аделин, — его голос стал более тихим, чем раньше, и все же в нем звучала тревога. — Ты не понимаешь, что значит быть тем, кем я стал. Ты не знаешь, что скрывается за этим.

— Не нужно мне объяснять, — ответила она, ее слова звучали с презрением, которое было ей чуждо в обычной, прошлой жизни. — Ты думаешь, что я боюсь того, кем ты стал? Нет, Гидеон. Я хочу стать таким, как ты. Я хочу иметь власть. Хочу быть хищником. Я хочу контролировать эту тень, а не скрываться от нее.

Она сделала шаг вперед, не давая ему времени на ответ. Ее глаза горели решимостью, и в них не было ни страха, ни жалости. Только стремление. Стремление к силе. Стремление к власти, которое она чувствовала, затаенно живущее в ее груди.

— Я готова. Я не боюсь, — ее голос прозвучал, как приговор. — Я знаю, что это не будет легким путем. Но я не хочу быть слабой. Я хочу быть тем, кто решает, кто живет, а кто умирает.

Гидеон тихо выдохнул, его взгляд был тяжелым, почти усталым, но в нем читалась глубокая тревога. Он знал, что она не шутит. И он знал, как опасно было это желание.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, Аделин, — сказал он наконец, его голос все еще оставался темным, но с примесью какой-то безысходной боли. — Ты не понимаешь, что с этим связано. Это не только сила. Это проклятие, которое нельзя отнять.

— Если проклятие — это власть, я готова его принять. — Она прошла мимо него, не смотря ему в глаза. Ее шаги были твердыми, как будто она не сомневалась в своем выборе. — Я не хочу быть одной из тех, кто прячется в тени. Я хочу быть тем, кто держит ее в руках.

Гидеон замер. Он не знал, что сказать. Он знал, что ее слова — это не просто гордость или бессмысленное стремление. В ее голосе было нечто большее. Она не боялась того, что он стал. И это было самым страшным.

— Аделин, — его голос, казалось, пронзил тишину между ними. — Ты не сможешь вернуть себя. Ты не сможешь стать той, кем ты была. Ты будешь вечно частью этой тени. Ты не можешь остановиться.

Но Аделин уже не слышала его. Она стояла на грани, готовая сделать шаг в мир, который она давно желала понять. И, возможно, мир этот был не для нее. Но ей было все равно.

— Я уже сделала свой выбор, — она оглянулась, ее лицо выражало решимость и холодную решимость. — Я готова быть хищником.

Гидеон молчал, его глаза внимательно следили за каждым движением Аделин. Он видел, как ее решимость усиливается, как она словно поглощает темные углы его мира, но все еще оставался сомнение. Сомнение, что она действительно понимает, с чем имеет дело. Он, как и все другие, когда-то был полон надежды, что сможет контролировать это. И вот теперь он смотрел на нее, как на нового жертвенника, готового пойти тем же путем, что и он.

Он выдохнул, затем шагнул к ней, его голос был тихим, но пронизывающим, как острие ножа.

— Ты хочешь взять власть в свои руки, Аделин, — сказал он, глаза не отрывая от ее лица. — Ты хочешь контролировать. Но давай проверим, способна ли ты действительно держать в руках то, что ты так желаешь. Власть требует не только решимости. Власть требует контроля. И иногда этот контроль стоит гораздо больше, чем ты готова отдать.

Аделин встретила его взгляд, ее сердце бешено колотилось в груди. Она чувствовала, что этот момент — поворотный. Это было не просто обещание, это было испытание.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала? — ее голос звучал твердо, но в глазах скрывался огонь, готовый поглотить все. — Если это действительно то, что ты предлагаешь, Гидеон, я готова. Я готова доказать, что могу.

Гидеон приблизился, теперь они стояли почти вплотную, и напряжение между ними было ощутимо, как сталь на кончиках пальцев.

— Ты готова? — он спросил, его голос слегка понизился, как будто он говорил сам с собой. — Доказать, что ты способна быть тем, кем ты хочешь стать? Сначала ты должна научиться контролировать не только других, но и себя. Ты ведь знаешь, что это не будет просто.

Его взгляд остался острым, как клинок, но в нем была та же тень, что и всегда — холод, отчужденность, и что-то еще, неуловимое, скрытое в его глазах.

— Я могу научить тебя, — он продолжал, — но за это ты заплатишь. Это не урок, который можно пройти без последствий. Ты ведь знаешь, что у каждого действия есть цена. Если хочешь доказать, что ты способна взять власть в свои руки, сделай шаг, Аделин. Но не говори потом, что я тебя не предупреждал.

Она стояла перед ним, чувствуя, как каждая его слова проникает в нее, как огонь, который все больше разгорается в ее груди. В этом мире, полном тени, она больше не была готова быть никем. Она была готова стать кем-то.

— Я готова, — тихо произнесла она, ее голос был тверд, а глаза — полны решимости. — Давай начнем.

Гидеон, словно удовлетворенный ее ответом, слегка кивнул, затем сделал шаг назад. Он не мог не почувствовать уважение к ее решительности, хотя и знал, что это не просто слова. Она действительно хотела изменить все. Она могла изменить и его тоже.

— Хорошо. Тогда ты должна пройти этот путь сама. Ты должна доказать себе, что способна быть в этом мире не слабой, но сильной. Будь осторожна, Аделин. Власть — это не то, что можно взять и не потерять. И ты, как и я, когда-то, можешь заплатить за это цену, которую не сможешь забыть.

И он исчез, оставив ее одну, стоящую на краю, где ее выбор должен был стать реальностью. Аделин не сомневалась в своем решении. Теперь ей нужно было лишь доказать, что она способна контролировать свою судьбу. И она была готова пойти до конца.

Одиннадцатая глава

Он лежал на спине, полуголый, с раскинутыми руками. Серебряный свет луны скользил по его коже, подчеркивая рельеф мышц и чуть приоткрытые губы. Гидеон был расслаблен… но только с виду. Его глаза были прищурены, дыхание — медленным, выверенным. Он ждал ее этой ночью. Он знал, что она рядом. Знал, что она

смотрит

на него, стоит у изножья кровати — почти обнаженная, словно сама ночь. В одном только плотном плаще с капюшоном, который скинула с плеч на пороге, и тонком кружевном ночном платье, ничего не скрывающем от его взора.

Аделин подошла медленно. Каждый шаг — будто удар сердца. В ней была новая решимость. Власть. Жажда не подчиняться, а

владеть

. Доказать, что готова к власти, как он и просил.

— Закрой глаза, — сказала она.

Он приподнял бровь — и подчинился. Без слов. Без спора.

Она быстрым движением спустила с его бедер брюки и села на него сверху, не давая ему открыть глаза, не касаясь ни губ, ни лица. Только бедра, только давление ее тела — в самый уязвимый, самый жаждущий момент.

Он напрягся под ней. Почувствовал.

— Ты хочешь меня? — прошептала она, склонившись к его уху.

— Ты знаешь, — отозвался он хрипло, подчиняясь правилам этой игры.

Она провела пальцами по его горлу — медленно, почти задумчиво, будто прицеливалась, как охотник. Ее ногти чуть надавили на кожу. Он не шелохнулся.

— Ты говорил, что можешь сделать со мной все, что хочешь, — напомнила она. — А я никогда не говорила, что

не могу

с тобой сделать то же самое.

Он открыл глаза. В них пылало восхищение — и легкий вызов. Но он не сопротивлялся.

Она взяла его руки и прижала к подушке. И он позволил.

— Я не такая сильная, как ты, — шепнула она. — Но знаешь, в чем моя сила?

Ее пальцы скользнули вниз — по его груди, животу… ниже. Он резко вдохнул, но не остановил ее.

— В том, что ты

хочешь

, чтобы я владела тобой. Хочешь быть в моих руках. Хочешь сдаться.

Он выдохнул ее имя. Как мольбу. Как заклинание.

Она опустилась на него — сама, резко, глубоко. Он застонал, выгнулся навстречу, но все еще позволял ей вести. Она двигалась медленно — не для дразнящей игры, а потому что теперь

она

решала темп. Она выбирала все, она контролировала, сколько боли, сколько удовольствия, сколько власти.

Гидеон смотрел на нее снизу вверх, губы приоткрыты, дыхание сбилось. Она чувствовала себя не просто живой. Всесильной.

— Скажи мне, — выдохнула Аделин. — Кому ты принадлежишь?

Он сжал зубы. Гордый. Упрямый.

Она сжалась вокруг него сильнее, чуть наклонилась, провела языком по его губам, укусила нижнюю.

— Скажи.

— Тебе, — прошептал он, дрогнув. — Только тебе.

Она наклонилась, поцеловала его с той же властью, с какой некогда он — ее. Теперь

она

сжигала его. Поглощала. Брала, как хищник. И он позволял.

Он лежал под ней — обнаженный, покоренный, тяжело дышащий. Аделин смотрела на него сверху, будто впервые по-настоящему видела: не всесильного вампира, не древнего монстра, а мужчину, отдавшего ей власть. По собственной воле. По влечению.

Она провела ладонью по его шее — медленно, с нажимом. Его вены били в такт ее собственному сердцем. Он чувствовал, как ее дыхание становится все глубже, как ее зрачки расширяются. Она уже не просто хотела его. Она

почувствовала

, каково это — желать крови.

— Гидеон, — прошептала она, склоняясь к его горлу. — Я хочу попробовать… так, как ты всегда хотел меня.

Он не пошевелился. Только глухо выдохнул:

— Тогда возьми. Все, что нужно.

Ее губы прижались к его коже. Его пульс бился ей в рот, горячий и зовущий. Аделин приоткрыла губы, провела по шее языком. Потом — укусила.

Сначала Не сильно. Осторожно. Но ничего не произошло. Тогда Аделин сжала челюсть сильнее, не щадя его шею. В этот миг она почувствовала его вкус — и мир перевернулся.

Кровь. Холодная, с сильным металлическим оттенком. Густая. Мощная. Текущая по жадной капле в ее рот. Аделин с силой высасывала каждый глоток. Кровь пульсировала у нее на языке, и ей показалось, будто это не он внизу, под ней, а

она

целиком растворилась в нем — проникла в его суть, в самую душу. И это было невыносимо сладко.

Он застонал, выгнулся, его руки потянулись к ее спине. Но она резко отстранилась.

— Нет, — прошептала. — Не сейчас.

Она встала. Склонилась, взяла кожаный ремень с пола — его собственный. Быстро, уверенно, не дав ему опомниться, она перехватила его запястья и привязала их к изголовью кровати. Он смотрел на нее широко распахнутыми глазами: в изумлении — и сдерживаемом желании.

— Аделин… — его голос сорвался. — Что ты…

— Тсс, — она провела пальцем по его губам. — Ты всегда властвовал. Всегда держал все под контролем. А теперь — моя очередь. Эта ночь — моя.

Она опустилась на колени между его ног, провела языком по внутренней стороне бедра. Его дыхание сбилось. Он дернулся, но путы держали крепко.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Хочешь, чтобы я продолжила? — ее голос был шелковым, едва слышным.

— Черт, да, — прохрипел он.

— Тогда скажи:

умоляю

.

Он замер. Его гордость пока держалась.

Она укусила бедро — совсем рядом с пахом. Не до крови. Но так, что он застонал, выгибаясь под ней, теряя самообладание.

— Аделин…

— Скажи, — ее глаза сверкали. — Или я уйду. Оставлю тебя связанным, с этим голодом, этой жаждой — и ты не сможешь ни взять, ни отдать.

Он смотрел на нее, сжав зубы. Мгновение — вечность.

— Я… прошу, — хрипло. — Умоляю. Не останавливайся.

Она улыбнулась — торжествующе. Приняла его жертву. И в тот момент стала не просто женщиной, не просто любовницей. Она стала

хозяйкой его жажды

. Той, кто может насытить — или оставить умирать от желания.

Когда она склонилась вновь, касаясь его губами, пальцами, телом — это уже было не подчинение. Это было

обожествление

. Потому что он принадлежал ей. До последней капли. До последнего стона.

Он все еще был связан. Его руки натянуты вверх, грудь тяжело вздымалась. На коже — следы ее прикосновений, укусов, поцелуев. Он ждал — и не знал, чего.

Аделин встала с кровати и подошла к своей одежде. Изнутри плаща она достала маленький футляр — старый, бархатный, потертый. Открыла — и на ладонь легла тонкая цепочка. Серебряная. Чистая. Слишком чистая для него.

— Аделин? — голос Гидеона дрогнул от легкого страха от предвкушения.

— Я принесла это не случайно, — сказала она тихо. — Ты всегда брал меня как хищник. Жестко. Больно. А теперь... дай мне сделать то же самое. Но по-своему.

Он не ответил. Только медленно кивнул. Одобрение. Согласие.

Аделин подошла ближе. Присела над ним, провела цепочкой по его груди. Серебро зашипело. На коже остался красный след, будто от ожога, но он тут же начал исчезать — не рана, а память о ней.

Он стиснул зубы, напрягся. Его мышцы вздрагивали под каждым касанием.

— Ты выдержишь, — прошептала она. — Я знаю.

Она вела цепочку ниже. Медленно. Нежно, но без пощады. Соски, живот, бок — каждый ожог вызывал судорожный вдох, глухое рычание. Но он не умолял. Не злился. Он принимал.

— За каждый твой укус, — шептала она, касаясь его внутренней стороны бедра, — за каждую каплю моей крови… — цепочка оставила узкий, тонкий след чуть выше колена, — за все, чему ты меня научил.

Он застонал. Его бедра дрогнули, связанное тело выгнулось к ней.

Он дрожал под ней — вся его сила, вся древняя мощь вампира оказалась связана кожаными ремнями и ее прикосновениями. Аделин медленно провела пальцами по следу ожога, оставленному серебром, едва касаясь — и его бедра дернулись в ответ, словно тело уже не подчинялось разуму.

— Ты такой чувствительный, — выдохнула она, — едва ли не таешь от одного моего прикосновения.

Она не торопилась. Цепочка скользнула у него между ног, туда, где желание уже стало пыткой. Он застонал, срываясь на хрип. Слишком близко. Слишком

мало

.

— Аделин… — хрипло, с надрывом. — Пожалуйста.

— Пожалуйста что? — она провела губами по его животу, оставляя влажный след, обвивая языком его пупок. — Говори, Гидеон. Я слушаю.

Он запрокинул голову, грудь ходила ходуном. Мышцы на руках были напряжены, будто он из последних сил сдерживал рывок. Он хотел ее. До боли. До безумия.

— Прикоснись. Возьми. Сделай хоть что-нибудь! — почти закричал он. — Или я сойду с ума.

Она усмехнулась. Прильнула губами к его шее, провела языком по старому шраму словно от ее укуса. Он вздрогнул всем телом, из груди вырвался стон, полный мольбы.

— Так красиво. Такой сильный. Такой

беспомощный

подо мной.

И тогда она приблизилась к паху.

Он задохнулся, голос сорвался в полустоне, полурыке.

— Аделин, — хрипло, почти умоляюще. — Ты… если ты…

Она прижалась губами к его уху:

— Только скажи “нет” — и я остановлюсь. Но если скажешь “да” — я не пощажу тебя.

Он зажмурился, вся его грудь вздымалась от сдерживаемого желания. Потом — выдохнул:

— Да.

И она прикоснулась серебром почти у основания его члена. Не по-настоящему — только намеком, только угрозой боли. И этого было достаточно: он вскинулся, закусил губу до крови, но не закричал.

Она наклонилась и поцеловала ожог, охладила его дыханием, провела языком — утешая, исцеляя.

— Ты красив, когда страдаешь, — прошептала она. — И ты мой.

И он знал — не просто в эту ночь. Он

навсегда

отдал ей силу. Даже если потом снова свяжет ее, заставит подчиниться, заберет все — он все равно будет помнить это.

Что она смогла сломать его. Серебром. Любовью. Жаждой.

Она легла на него сверху, прижалась грудью к его груди, бедром к его бедру — и все же не дала ни малейшего облегчения. Он сгорал под ней, почти извивался, и в этом было столько власти, что она сама едва дышала от напряжения.

— Я хочу тебя, — сказала она, прикусывая его мочку уха, — но только тогда, когда ты попросишь так, как я хочу.

Он застонал, слова слетали с губ несвязно:

— Прошу. Ради всего… прошу, Аделин. Я твой. Возьми меня. Сделай все, что хочешь. Только… не останавливайся.

Не останавливайся.

Она выпрямилась, провела ногтями по его бедрам, чуть надавливая, оставляя длинные, едва заметные следы.

— Хорошо, — прошептала она. — Но ты будешь помнить: ты умолял меня. И я дала тебе это не потому, что ты мужчина. А потому что я — твоя госпожа этой ночью.

И только тогда она взяла его в ладонь — медленно, с лаской, будто вознаграждая за покорность. Гидеон всхлипнул от облегчения, от жара ее пальцев, от того, что наконец-то она

смягчилась

. Но слишком поздно: он уже был на грани.

— Я могу довести тебя до безумия… — выдохнула она, скользнув по его длине, — и оставить там. Навсегда.

Он задыхался. Все его тело молило о продолжении. Но он знал: решение — только за ней.

Она остановилась в дыхании от него — близко, не касаясь, и при этом до дрожи интимно. Гидеон закрыл глаза, натянулся в ремнях, словно тело само просило, умоляло — движения, прикосновения, завершения.

— Ты дрожишь, — сказала она тихо, кончиком пальца обводя край его нижней губы. — Ты когда-нибудь был в чьей-то власти по-настоящему, Гидеон?

Он задышал глубже, а затем — с трудом, сквозь сжатые зубы:

— Никогда. До тебя.

Аделин улыбнулась — не холодно, а с каким-то темным удовлетворением. Ее ладони скользнули ниже, на его бедра, пальцы сомкнулись, оставляя следы. И тогда, чуть не касаясь, она наклонилась и прошептала в самый корень его желания:

— Скажи еще раз. Признайся, что ты мой.

Он метнулся навстречу, но ремни не дали ни сантиметра. Взгляд его пылал — унижение, восторг, отчаяние.

— Я твой, — выдохнул он. — Всегда был. Всегда буду. Делай, что хочешь. Только… не останавливайся.

Ее ногти вонзились в его нежную кожу. Он застонал — не от боли, а от слишком долгого предвкушения, превращенного в пытку, растянувшегося в бесконечность.

— Нет, — сказала она ласково, почти с жалостью. — Я не собираюсь тебя щадить.

И тогда ее рот накрыл его член. Это стало последней каплей.

Он зарычал, срывая с себя кожаные путы — не из ярости, но из переполненного желания, которое больше не мог сдерживать. Металлические застежки разлетелись в стороны, и в следующую секунду Гидеон оказался над ней.

Аделин не испугалась — наоборот, выгнулась, словно подставляя себя, словно именно этого ждала от него все это время.

Он перевернул ее на живот, но не сорвал с нее полупрозначное платье — оставил тонкую ткань на ее теле, как символ той тонкой грани между дозволенным и запретным. Пальцы скользнули по ее спине, вниз, по бедрам, чуть приподняли подол, обнажая ее. Он видел ее дрожь, чувствовал ее нетерпение.

— Ты знала, что все закончится так, — прошептал он ей в ухо, дыхание обжигало.

— Я хотела этого, — прошептала она в ответ.

Он вошел в нее медленно, глубоко, чувствуя, как ее тело принимает его без остатка. Она застонала, уткнувшись лбом в подушку, пальцы судорожно сжимали простыню. Его ладони обхватили ее бедра, притягивая ближе, как будто он боялся потерять с ней контакт хоть на миг.

— Ты не представляешь, как долго я ждал этого, — голос дрожал. — Не просто тела. А вот этого — когда ты станешь моей. Совсем.

— А если я уже? — ее голос был едва слышным, но в нем — огонь. — Возьми все. Без остатка.

Он двигался в ней с силой, но не жестоко — как кто-то, кто слишком долго терпел и наконец позволил себе быть настоящим. Их дыхание сливалось в едином ритме, их стоны смешивались, и каждый толчок отзывался внутри нее волной удовольствия, разогнанного до предела.

Он склонился над ней, целуя ее шею, плечи, чувствуя, как ее тело дрожит, принимает, зовет. Аделин обернулась, чтобы поймать его взгляд — в нем было все: желание, боль, любовь, страх потерять.

— Ты моя, — выдохнул он, прижимая ее к себе. — До последней капли. До последнего вздоха.

И она ответила только одним движением — подалась ему навстречу, полностью, без остатка, будто отдавая не только тело, но и душу.

Двенадцатая глава

Вечерняя тишина замка была нарушена только звуком шагов, и вот она сидела за длинным столом, по обе стороны которого мелькали слуги, почти не обратившие внимания на ее присутствие. Весь этот роскошный антураж — золотая посуда, бархатные ткани и тяжелые свечи, освещающие темные уголки — не приносил радости. Она ощущала, как холодный взгляд Гидеона, хотя его рядом не было, все равно окружает каждый предмет в комнате. И тем более — людей.

Завтрак был для нее всего лишь мимолетным воспоминанием, не оставившим никакого следа в душе. Но ужин… Ужин был особенным. Пища, казавшаяся столь притягательной для обычных людей, ее больше не волновала. Странное чувство отвращения к этому «человеческому» едва ли не сочиняло кости ее собственного тела.

Слуги наполнили ее тарелку и исчезли, не задавая лишних вопросов. Все шло по тому же сценарию — их лица почти не выражали эмоций, и их действия казались механическими, будто они не просто подчиняются, но и не живут здесь по-настоящему.

Она поднимала глаза, и тогда тень на краю комнаты заставила ее сердце замереть. Тот, кого она ожидала — Гидеон. Он появился неожиданно, словно его присутствие всегда было частью этой комнаты. Он стоял в дверях, его глаза сверкают в полумраке, как два фара, скрывающие под собой неведомую тайну. Взгляд, который, казалось, пронизывает ее насквозь, но при этом никто другой не замечает его, не ощущает этого давления.

Ее рука замерла на краю серебряной вилки, которую она, видимо, даже не заметила, как взяла. И вот, не зная точно, что происходит, она спросила:

— Ты решил, что тебе нужно принимать участие в ужине?

Он лишь медленно шагнул вперед, его фигура, как тень, плавно растворялась в сумраке зала. Когда его лицо оказалось перед ней, тени, казалось, исчезли, но в его взгляде все оставалось таким же мистическим.

— Не совсем, — его голос был тихим, но звучал в пустой столовой, словно каждый звук отдавался в ее голове. — Я просто не мог оставить тебя одну, Аделин. После всего…

Между их словами возникла тишина. Слуги не осмеливались подойти. В этот момент все вокруг казалось застывшим, словно замок и весь его мир замерли в ожидании.

— Я думала, что все эти люди — это только для тебя, — Ее взгляд остался на его лице, чувствуя, как воздух стал плотным, почти невидимым. — Что мне никогда не увидеть всего.

Он улыбнулся едва заметно, а его пальцы скользнули по краю стола, как будто он мог почувствовать саму структуру этого мира.

— Замок... он не только мой. Но ты должна привыкнуть к правилам этого места, Аделин.

Тихо, почти неслышно, он приблизился. Рука с серебряной ложкой отложена, и вот она — сама суть этого мира — здесь, рядом с ним.

Гидеон стоял рядом, не двигаясь, его взгляд фиксирован на Аделин, когда она брала первую ложку. Пища, представленная на столе, была не просто роскошной — это было искусство. Легкие паровые пироги, их корочка золотисто-коричневая, а внутри скрывались начинки с ароматами пряных трав и сладких фруктов. Блюдо из жареной утки, чей блеск и золотистый оттенок только усиливался при свете свечей. На дальнем конце стола — огромный кувшин с вином, румяное и почти пурпурное, почти зовущий своим цветом. Все это было нарезано, подано, но Аделин не могла избавиться от ощущения, что вся эта пища — только часть игры.

Она брала по чуть-чуть, аккуратно, как будто подбираясь к каждому блюду с осторожностью, которая вскоре стала привычной. Резкие контрасты вкусов — сладкие ягоды, ароматный сыр, вонючие блюда из рыбы, которые ее заставляли морщиться. Все это она пережевывала, но не из удовольствия. Ее взгляд, скользящий по каждому предмету на тарелке, словно искал в них нечто большее, что-то, что помогло бы разобраться в ее собственных мыслях.

Гидеон смотрел на нее с легким интересом, и, возможно, в его глазах даже была какая-то тень одобрения. Но он молчал. Он просто наблюдал, как она разглядывает каждый кусочек пищи и то, как ее руки невольно касаются серебряной вилки, словно все это было для нее неестественным. Каждое движение Аделин казалось замедленным, как будто она искала в еде нечто большее, чем просто питательную ценность.

Ее глаза тем временем обращались к слугам. Они двигались молча, без какой-либо заметной цели, их фигуры будто сливались с фоном темного интерьера. Каждое лицо казалось ей выжженным, утратившим всякую живость. Мужчины и женщины в белоснежных накрахмаленных одеждах не отличались ни красотой, ни умом, ни какой-либо яркой индивидуальностью. Их взгляды были потухшими, их движения невыразительными, как если бы они лишь исполняли свои роли по привычке, от которых давно уже не ждали ничего особенного. Она увидела, как один из них вытирает пот со лба, не осознавая, что стоит рядом с ней. Его глаза были пустыми, как окна в заброшенном доме.

Аделин не могла не думать о своей собственной роли в этом месте. Слуги, их жизнь заключалась в поднесении блюд и выполнении самых простых задач, были здесь, потому что не имели выбора. Они были живыми существами, но их жизнь была пуста, как каменные статуи на входе в замок. В отличие от них, у нее было гораздо больше — или, по крайней мере, ей казалось, что у нее есть шанс.

Она посмотрела на Гидеона, и в ее душе мелькнуло странное ощущение. Это не было жалостью к тем, кто обслуживал ее. Это была уверенность. Уверенность в том, что она может стать чем-то больше, чем просто частью этой механической жизни. В ее руках был ключ — этот шанс, который, казалось, скрывался в самом существовании Гидеона. Она не могла объяснить, почему, но интуитивно чувствовала, что в этом замке, в этом мире она может быть важной. Он дал ей шанс, потому что она готова рисковать, готова сделать тот шаг, который многие бы боялись сделать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она снова взглянула на слуг и, хотя снаружи ее лицо оставалось непроницаемым, внутри ее переполняло что-то, что не укладывалось в простое объяснение. Она понимала, что может стать не просто частью этого мира — она может стать его ядром. Но для этого ей нужно было изменить все, что она считала истиной, и смело войти в неведомое.

Когда она отложила вилку и подняла взгляд, Гидеон, как будто почувствовав ее внутреннее состояние, тихо прошептал:

— Ты понимаешь, что за это ты заплатишь, Аделин?

Ее глаза встретились с его взглядом, и, возможно, она далеко не в этот момент осознала, насколько глубоко она готова в это погрузиться.

Гидеон не стал продолжать разговор. Вместо этого он, будто приняв решение, медленно подошел к столу, уселся напротив Аделин и с легкостью отбросил пустое место, где обычно оставался стул для другого участника ужина. Его присутствие не требовало слов — он был как часть этого места, как его естественное продолжение.

Когда он опустился на кресло, все вокруг, как по магическому сигналу, изменилось. Слуги, стоявшие вдалеке, словно по невидимой команде, изменили положение. Они встали вдоль стены, по периметру комнаты, как строгие фигуры в картинах на стенах замка. Их движения были плавными, но механическими, и Аделин почувствовала, как в воздухе повисла странная тишина, почти осязаемая, словно время замедлилось. Каждое дыхание казалось громким в этом покое.

— Пожалуй, я присоединюсь к ужину, — просто бросил вампир.

Аделин, не сразу осознавая, что происходит, завороженно следила за тем, как слуги не делают ни одного лишнего шага. Они словно стали частью обстановки, застылой и замороженной, как живые картины. Она не могла понять, что именно в этом моменте ей казалось таким странным, но его отсутствие обычной динамики, привычных звуков, таких как шорох одежды или тихие разговоры, вызывало в ее груди легкое беспокойство.

Только Гидеон, сидя напротив нее, выглядел живым, не вписывающимся в этот холодный мир. Его взгляд встретился с ее, и он сказал, наконец, спокойно и уверенно:

— Не пугайся. Это не более чем следствие того, что ты сейчас видишь. Они всегда так стоят, когда я принимаю решение. Это их роль. И твоя тоже. Если захочешь, ты станешь частью этого мира, станешь частью того, что здесь происходит.

Его слова не были угрозой. Они не звучали как обещание. Он говорил с такой уверенностью, будто все это — неизбежная реальность, к которой она была готова.

Аделин ощутила легкую дрожь в своем теле, но, несмотря на растущее внутри нее сомнение, не могла отвести взгляд от этих людей, стоящих вдоль стены. Она понимала, что она была частью этого мира, и что он, Гидеон, был тем, кто позволял ей быть здесь, позволял быть рядом с ним. Он продолжал смотреть на нее, и она вдруг поняла, что это не просто наблюдение — это было приглашение.

Пока она не знала, что с этим делать, но ее интуиция подсказывала, что с каждым моментом она все больше погружается в этот мир, который был далеким, чуждым, но в то же время притягательным, как магнит. И она, возможно, была готова к этому.

Гидеон поднял руку, и одним легким жестом указал на одну из слуг, стоявших вдоль стены. Девушка, вежливо опустив голову, подошла к его креслу, не произнося ни слова. Ее движения были плавными и почти бесшумными, как если бы она была обучена находиться здесь — в этом мире, в этом месте.

Она встала перед ним, опустив взгляд, ожидая его указаний. Гидеон молча протянул руку, медленно коснувшись ее волос. Он не торопился, с каждой секундой его жест становился все более уверенным, почти ласковым. Аделин наблюдала за этим, не в силах оторвать взгляд. Она почувствовала, как холод пробежал по ее телу. В его прикосновении не было грубости, только глубокое, почти интимное внимание. Он убрал волосы девушки с ее шеи, медленно, почти с нежностью, открывая ее плоть.

Аделин наблюдала за каждым его движением, ощущая, как напряжение в воздухе возрастает, становясь почти осязаемым. Он посмотрел на нее, как бы проверяя ее реакцию, и в этот момент она почувствовала, что весь мир вокруг исчезает. Вся ее внимание сосредоточилось на этой сцене, на том, как Гидеон, с каким-то безмолвным приглашением, начал кормиться.

Он двигался с невероятной грацией, как будто его действия были частью какого-то танца, где каждая деталь имеет значение. Его губы почти нежно коснулись кожи девушки. Аделин не могла понять, что в этой картине было более странным — сама сцена или ее собственные ощущения. Она ожидала увидеть страдание на лице этой женщины, ожидала, что ее тело будет сотрясаться от боли, но вместо этого, девушка казалась почти расслабленной. Ее дыхание становилось ровным, и Аделин с удивлением заметила, как девушка слегка закрывает глаза, будто наслаждаясь процессом.

Это не было похоже на насилие, на то, что она привыкла ожидать от таких встреч. Наоборот, девушка казалась поглощенной чем-то другим, каким-то глубоким чувством, которое явно не было страхом. Аделин почувствовала, как ее собственная кровь замерла, и ее разум пытался разобраться, что происходит.

Это было странно. Совсем не так, как она себе представляла.

А вот Гидеон... Он продолжал действовать с невероятной аккуратностью, словно не пьет кровь, а занимается чем-то гораздо более интимным. Его движения были изысканными, почти медитативными. Он был настоящим мастером в этом. Каждое его прикосновение, каждое движение — оно не несло в себе ни насилия, ни торопливости. Он был занят чем-то гораздо более тонким, чем она могла бы себе представить.

Аделин чувствовала, как с каждым мгновением ее взгляд становился все более пристальным, а мысли — все более смутными. Ее внутреннее недоумение сменилось чем-то другим, более болезненным и захватывающим.

Она пыталась понять, что делает с ней этот мир, но каждый новый жест Гидеона вызывал у нее все больше вопросов.

Когда Гидеон закончил, он отстранился, откинувшись в кресле. Девушка, словно по наитию, поняла, что ее время прошло. Без единого слова она встала перед ним, ее руки стремительно опустились к пуговицам платья. С грацией, почти беззвучно, она начала раздевааться, не отрывая взгляда от его лица. В ее движениях было что-то одновременно покорное и уверенное. Она не ожидала ни вопросов, ни отказов — все было заранее решено в этом мире, в этой комнате, в этом моменте.

Аделин застыла, ее взгляд зацепился за эту картину, и она не могла отвести глаз. Она не могла понять, что именно чувствует эта девушка. Она не могла уловить, что прячется за ее пустым выражением лица, за ее покорным, но странно уверенным поведением.

Когда девушка стояла перед Гидеоном, полностью обнаженная, ее тело идеально пропорционально, словно изваяние. Она предложила себя, как будто это было самой естественной частью ее существования, как будто это был ее долг. Но Гидеон, не двигаясь, просто тихо отозвался, едва заметно покачав головой в знак отказа.

"Не сегодня," — сказал он, и его голос был такой же спокойный и холодный, как и всегда.

Девушка, не выражая никаких эмоций, лишь кивнула и начала аккуратно одеваться. В ее движениях не было ни гнева, ни обиды — она была просто покорна, как если бы это было ее ролью в этом театре. Словно отказ был частью ее рутины, частью ее предназначения.

Аделин наблюдала за этой сценой с завороженным взглядом, в ее груди забилось что-то тяжелое и странное. Она пыталась понять, почему этот отказ не вызвал у девушки ни раздражения, ни даже чувства унижения. Напротив, она продолжала действовать с той же легкостью, словно что-то в этом мире было гораздо важнее всего, что происходило вокруг.

Гидеон не обратил внимания на нее, продолжая наблюдать, как слуга одевается. Он был занят чем-то другим, возможно, своими мыслями, которые не касались уже этой девушки. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, и Аделин чувствовала, как его присутствие стало для нее почти невыносимо тяжелым.

Но что было тяжелым — то, что скрывалось в ее собственной душе, те мысли и вопросы, которые она не могла осознать, не могла найти ответы.

Как только девушка, покорно одевшись, вернулась на свое место, в комнате снова воцарилась привычная тишина. Слуги вернулись к своим обязанностям, словно ничего не происходило. Окружающая атмосфера замка, его величественная пустота и бесстрастная работа слуг, словно вырезанная из времени, вновь заполнили пространство. Аделин продолжала наблюдать за этим, но теперь ее взгляд был сосредоточен на каждом из них.

Ее глаза, прежде с любопытством бегавшие по великолепным яствам и роскошным манжетам, теперь скользили по лицам слуг. На первый взгляд, все выглядело безупречно — одежда идеально накрахмалена, глаза, несмотря на утомленность, сохранили четкость, но в этих глазах Аделин теперь видела не просто обслуживающих ее людей, а тени, застывшие в этом цикличном мире, где их место не меняется.

Слуга с подносом в руках медленно подошел, его лицо было ровным, почти бесстрастным. Но когда Аделин заметила, как его пальцы слегка дрожат, она поняла: каждый из них несет свою тайну, свою боль. Она снова взглянула на другого слугу — на женщину, стоявшую в углу с опущенной головой. Молча, как и все, она подавала блюда, не встречаясь с глазами гостей. Но Аделин почувствовала, что она в какой-то момент опустила взгляд не от страха, а от бессилия. У женщины было какое-то чуждое ощущение — словно ее душа уже ушла, оставив только пустое тело, которое выполняет команду.

Аделин не могла не задаться вопросом: если ее судьба приведет ее к такому же существованию, будет ли она тоже частью этого мира — поглощенной, угнетенной, бесконечно повторяющей свои действия, но уже не живущей? Ее взгляд вернулся к Гидеону. Он, казалось, внимательно следил за ее мыслями, за каждым движением. Он знал, что она видит больше, чем просто ряд слуг, он знал, как легко можно попасть в эту сеть.

И в то же время, она поняла, что эти слуги — не просто жертвы. Они стали частью этого мира, частью чего-то гораздо большего, чем просто существование в четырех стенах. Это было не спасение, а одержимость. В этот момент Аделин почувствовала, как что-то внутри нее сжалось, как будто тень замка коснулась ее собственной души. Что если ее будущее было предначертано в этих стенах?

Слуга, который подошел к ней с чашей, взглянул на нее, и Аделин снова поймала в его взгляде ту же боль, что и у остальных. Она понимала, что эти люди, несмотря на свою безмолвную покорность, стали частью того, что она могла бы назвать проклятием. И даже если ей удастся избежать этой участи, насколько она сама была свободна, если в ее мире такие вещи были возможны?

Гидеон молчал, но глаза не сводил с нее. Она чувствовала, как он анализирует каждое ее движение, каждое изменение в ее восприятии, словно проверяя, как глубоко она готова погрузиться в его мир. Она встретилась с его взглядом, и в этом взгляде не было никакой тени насмешки, лишь холодная, почти болезненная искренность, как будто он сам пытался понять, насколько далеко она готова зайти.

— Ты видишь их, — его голос прозвучал спокойно, почти с удовольствием, как будто он знал, что эта встреча неизбежна. — А в их глазах ты будешь видеть себя

Аделин чувствовала на себе взгляд Гидеона, его молчаливое наблюдение, но теперь ей не хотелось быть всего лишь наблюдателем. Она знала, что он видит ее, что все, что она делает, находится под его вниманием. Это было, как некое испытание, как если бы ее решение проявить себя в этот момент было важно для него. Она решила не оставаться в тени его присутствия.

Взгляд ее скользнул по комнате, осматривая слуг, стоящих вдоль стены. Все они были в идеальных костюмах, аккуратно подогнанных, без единого пятнышка, с безупречно выкрахмаленными манжетами и воротниками, но что-то в их лицах, в их движениях, в их стоической неподвижности говорило о другом. Это не были просто служители. Это были люди, чьи жизни были связаны с этим замком, и они уже не могли себе представить иной жизни.

Аделин не могла не заметить, как их взгляды были полны подчинения. Это не было просто уважение, это было глубокое ощущение собственной несостоятельности перед этим миром. Но в ее душе, в ее сознании что-то изменилось. Она не чувствовала их слабости как угрозу. Напротив, в этот момент она почувствовала власть. Сила, которую давала ей не просто жизнь в этом месте, но и ее статус рядом с Гидеоном.

Когда ее взгляд встретился с одним из слуг, она не смогла скрыть легкой ухмылки. Он стоял, не отводя глаз, готовый к ее распоряжению, готовый выполнить любой ее приказ. Это ощущение подчиненности, это полное отсутствие сопротивления — она начинала понимать, как все это работает.

— Подойди, — сказала она, ее голос был мягким, но решительным, и слуга сразу двинулся в ее сторону. Он подошел так быстро, что Аделин едва успела осознать, что приказала ему это. Она наблюдала за ним, как он стоял, ожидая дальнейших указаний.

Он был мужчина, с невысоким ростом и бледным лицом, с тихим взглядом, который не осмеливался встретиться с ее глазами. Его подчиненность казалась абсолютной, и в этом было что-то… соблазнительное для нее. Она почувствовала, как его стойкость сломлена. Это была не просто покорность. Это было полное принятие своей роли.

— Что ты можешь мне рассказать о том, что происходит в этом замке? — спросила она, голос ее оставался спокойным, почти холодным. В его взгляде мелькнула растерянность, но слуга тут же понял, что от него ждут правды, и начал отвечать.

— Мы все служим вам, госпожа, и служим Гидеону. Мы подчиняемся его воле. Мы не можем уйти отсюда. Наши жизни здесь — это наш долг, — его голос был тихим, но Аделин услышала в нем нечто важное — чувство, что, возможно, эти люди не так свободны, как ей казалось.

Аделин ощущала, как что-то поднималось внутри нее. Это было не просто любопытство. Это было полное осознание своей роли в этой системе. Она стояла в центре замка, окруженная людьми, которые не могли выбрать свою судьбу. И ей нравилось это ощущение. Она начинала понимать, что ее здесь место далеко не как простого наблюдателя. Она могла стать частью этого мира. Важной частью.

— Ты хочешь служить мне?" — снова спросила она, ее взгляд был уверенным. Слуга кивнул, и его ответ был простым:

— Да, госпожа. Я служу.

Ее грудь наполнилась странным чувством, которое она не могла сразу объяснить. Это было не удовлетворение от того, что он подчинился. Это было ощущение силы, власти, которая была доступна каждому, кто оказался здесь. Она могла управлять ими, а они не могли сделать ничего, чтобы этому сопротивляться.

Где-то в глубине души Аделин осознавала, что именно эта власть — она будет ее двигать дальше. Ее жизнь больше не будет такой, как раньше. Все, что происходило здесь, ее окружало, и она была готова принимать это.

Когда она отпустила слугу и он вернулся на свое место, она снова почувствовала взгляд Гидеона. Это был не просто взгляд интереса. Это было что-то большее, как если бы он знал, что она только что сделала шаг в сторону этого мира. И, возможно, этот шаг не был последним.

Тринадцатая глава

Аделин проснулась рано, хотя в этом замке даже утро было не столь ярким, как в ее воспоминаниях. Стены замка поглощали свет, оставляя только тусклое сияние, как если бы все вокруг было застыло в вечности. И в этом пространстве, полном тени и мрака, она чувствовала себя как часть какого-то более большого, непостижимого механизма.

Когда дверь ее комнаты мягко отворилась, она даже не сразу подняла взгляд. Но голос Гидеона был неожиданным — не голосом ее хозяина, а скорее приглашением, не похожим на те холодные приказы, к которым она привыкла.

— Встань, Аделин, — его голос был тихим, но звучал в нем странная твердость, от которой у нее мгновенно заныло в груди. Он не был таким, как раньше. Это не был обычный Гидеон, которого она знала.

Аделин встала, чувствуя, как ее сердце начинает биться быстрее. Она посмотрела на него, и в его взгляде не было привычной холодности, только некая неизведанная глубина, словно он был готов открыть что-то важное, что скрывалось за его вечным молчанием.

Гидеон протянул ей руку. Это был жест, который не оставлял места для отказа. Он стоял прямо перед ней, сдержанный и загадочный, его глаза были серьезными, не давая никакого объяснения. Он не сказал ни слова, но его присутствие наполнило пространство тем, что можно было только почувствовать. Это было не приглашение, а требование.

Она не колебалась, ее рука почти сама потянулась к его. Странное чувство охватило ее — ощущение того, что этот момент, эта тишина, каждый шаг, который они делают, ведут ее к неизбежному. Она осознавала, что это больше не просто прогулка по замку. Это было нечто важное. Она могла почувствовать, как его рука, холодная и властная, но в то же время обладающая какой-то странной нежностью, тянет ее в место, о котором она догадывалась, но не решалась пока что осознать.

Они шли молча, шаг за шагом, не обращая внимания на величественные картины на стенах, на темные ковры, которые они проходили. В этом путешествии не было ничего обыденного. Это был не просто путь. Это было погружение в нечто, от чего невозможно было отступить. Как будто весь этот замок был не просто зданием, а чем-то живым, что дышало, следило за каждым их движением.

Аделин чувствовала, как ее сердце ускоряет свой ритм, когда она осознавала, куда они направляются. Каждый шаг приближал ее к тому месту, которое она уже успела заметить в своих самых темных снах. Алтарь. Таинственное место, которое она только слышала в рассказах, но никогда не видела собственными глазами. Он был скрыт от обычных глаз, но ей предстояло узнать, что скрывается за его дверями.

Темные коридоры замка казались все более узкими, а свет, который проникал сквозь высокие окна, все более тусклым, как будто они уходили все дальше от света и все ближе к темным тайнам, скрытым за стенами этого места. На какое-то время ей показалось, что ее шаги стали эхом в пустом коридоре, что она и Гидеон — это все, что осталось в этом мире. И, возможно, именно так это и было.

Наконец, они подошли к массивным дверям, которые вели в святилище. Двери, украшенные резьбой, казались словно живыми, как если бы каждый узор был каким-то древним посланием, которое не могло быть разгадано.

Гидеон не сказал ни слова, но Аделин чувствовала, как его присутствие становится еще более весомым. Она знала, что, когда эта дверь откроется, она станет частью чего-то более значительного. Алтарь был тем местом, где обретают форму не только тела, но и души. И этот момент, этот шаг в будущее, был неизбежен.

Он открыл дверь. Внутри было темно, но в воздухе витала тишина, и казалось, что все вокруг затаилось в ожидании. Все было идеально, но настолько чуждо, что ее взгляд на мгновение потускнел.

Гидеон посмотрел на нее, и в его взгляде был вызов.

— Ты готова, Аделин?

Ее сердце забилось быстрее. Она понимала, что этот момент был не только ее испытанием. Это был момент, когда она, возможно, впервые столкнется с тем, что означает быть частью мира Гидеона.

Она стояла у порога. Двери были открыты, алтарь ждал — в тишине, как старинная книга, раскрытая на последней странице.

— Я готова, — сказала Аделин.

Голос ее прозвучал почти шепотом, но не дрожал. Ни в словах, ни в теле не было ни одного признака страха — и все же ей пришлось усилием воли удержать дыхание ровным.

Гидеон посмотрел на нее пристально, долго. Так, как он смотрел только в те моменты, когда что-то внутри него колебалось. Что-то, чего он, возможно, не признавал даже сам себе.

— Ты знаешь, что я дал тебе слишком много шансов, — сказал он наконец. Его голос был низким, почти бархатным, но в нем чувствовалась та самая сталь, от которой когда-то сжималось сердце. — Слишком много, как для меня. Возможности отказаться. Уйти. Спросить, испугаться, показать слабость. Я ждал. Хотя ждать — не в моей природе.

Он сделал шаг вперед, и свет из коридора упал на его лицо, выхватывая резкие черты, холодный отблеск глаз. Он казался сейчас больше, чем человек. И, возможно, даже больше, чем просто существо.

— Но теперь... — продолжил он, глядя на нее сверху вниз. — Если ты сделаешь этот шаг, он будет последним. Не в смысле смерти. Но в смысле возврата. Назад дороги уже не будет.

— Я не хочу назад.

— Не спеши. — Он все еще держал ее руку, но теперь крепче, цепко. — Пока ты здесь, пока ты не перешла этот порог, ты — все еще часть прежнего мира. Того, где есть свет, выбор, время. После этого — все изменится. Даже ты.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он на мгновение замолчал, его голос почти стих:

— И я тоже.

— Почему ты не сделал этого раньше? — спросила она тихо.

— Потому что ты была жива, — просто ответил он. — И я хотел узнать, как это — не лишать тебя этого. До конца.

Ее взгляд метнулся к темному проему. Алтарь был впереди. Пространство, в котором, казалось, не было воздуха. Только тьма, тишина и... что-то еще. Сила, что затаилась в каменных стенах.

Аделин шагнула вперед — и Гидеон не остановил ее.

Он лишь на мгновение коснулся пальцами ее спины, направляя.

Путь назад, действительно, исчезал.

И это ощущалось, как свобода.

И как приговор.

Алтарная комната была пуста, но воздух в ней будто дышал. Камень под ногами казался живым, чуть теплым. Потолок терялся в темноте, и огонь свечей отбрасывал дрожащие тени, удлиняясь по стенам, как прикосновения невидимых рук.

Гидеон подошел к ней вплотную. Взгляд его был тяжелым, медленным, как прикосновение. Он обвил рукой ее талию — не грубо, но властно, как мужчина, который знает: он — последнее, что она почувствует.

— Закрой глаза, — шепнул он, — и держись за меня.

Она послушалась. Его другой рукой обнял ее за плечи, подводя ближе. Теперь их тела почти соприкасались, грудь к груди, дыхание — в дыхание. Ритуал начался — но не словами, не жестами. Он начался с того, как он наклонился к ее уху и выдохнул:

— Это будет красиво.

Сначала — легкое движение его пальцев, бережное, даже нежное, как у любовника, что впервые касается кожи возлюбленной. Он приподнял ее левую руку, и, глядя прямо в ее лицо, прижался губами к ее запястью.

Поцелуй. Или нечто похожее.

А потом — тонкая, быстрая боль, едва ощутимая.

Он впился зубами в тонкую кожу, и она вздрогнула. Не от страха, нет. От ощущения: будто ее внутренности начали вибрировать, будто в теле зазвучал какой-то древний зов.

Он пил медленно. Почти ласково. Губы его были теплыми, дыхание обжигало.

— Теперь ты, — прошептал он, не отрываясь от ее кожи, и протянул к ее губам свое правое запястье.

Кровь уже выступила на нем, глубокая, алая, ароматная, как спелый плод. Она пахла жизнью и чем-то еще — тьмой, знанием, запретным наслаждением.

Аделин не колебалась. Прильнула губами, как к источнику, к первому глотку нового мира.

Он наблюдал за ней — с каким-то странным выражением. Будто гордился. Будто страдал.

Когда она отпила, он снова приблизился, и на этот раз его рот коснулся ее шеи.

Он не спешил. Проводил губами по ключице, по коже, чувствуя, как она начинает дышать быстрее, как ее пальцы сжимаются на его запястье. И только потом, в миг почти блаженный — укус. Глубокий, окончательный.

Она не закричала. Но и дыхание ее стало тише, как будто сам воздух в легких стал тяжелее.

Он держал ее крепко, обеими руками, словно бы в танце, словно бы в прощании, словно бы в преддверии чего-то неизбежного. Пил долго — пока ее тело не стало легким, как перо, пока она не обмякла в его руках.

Он знал, когда остановиться. Всегда знал.

Но в этот раз — остановился в последний момент. Ровно на грани. И поднес к ее губам еще одну каплю своей крови, как спасение. Или, наоборот, как проклятие.

Она чувствовала, как уходит.

Не быстро — не как падение в обморок, а как скольжение вглубь. Как будто ее тело стало водой, разлитой по полу, а дыхание — шелестом, затихающим вдалеке.

Мир рассыпался в мазки: свет свечей, его лицо, кровавое пятно на ее губах, тяжесть рук, поддерживающих ее.

Он все еще держал ее.

Плотно, крепко, будто обнимал не женщину, а сокровище, которое боялся выронить. Одной рукой он поддерживал ее за спину, другой — подхватил под колени, и она почувствовала, как легкие ткани ее платья скользят по его перчатке.

— Ты моя теперь, — шепнул он, и это не был вопрос. Это было крещение.

Он поднял ее на руки — легко, будто она весила не больше лепестка. Прильнул губами к ее виску, оставив там еле ощутимый поцелуй. Почти извинение.

Тело Аделин было тяжелым, как после долгой, истощающей любви, но внутри нее что-то все еще дрожало — как тонкая струна. Сознание почти угасло, но последние образы, что остались с ней — это тепло его груди и ритм его шагов, уверенных, неторопливых, как будто он нес не умирающую, а невесту. Или свою святыню.

Свет свечей остался позади. Каменные коридоры встречали их гулкой тишиной, в которой звучало только его дыхание — ровное, почти ласковое. Он смотрел на нее, как будто впервые, как будто видел в ней не просто женщину, но суть — нечто, чего ждал веками.

Она не знала, куда он несет ее. Но знала: он будет рядом, когда она проснется. И если голос смерти был тих, то голос новой жизни бился под кожей его руки, все еще влажной от крови.

Где-то далеко она услышала, как он шепчет:

— Скоро. Скоро ты проснешься. И я покажу тебе, кто ты.

Он не ушел.

Даже когда дыхание Аделин затихло, даже когда ее пульс исчез, а кожа побледнела до лунного свечения — он остался.

Он уложил ее в комнате, где не было ни зеркал, ни времени. Только шелковое белье, прохладный воздух и затененный свет. Все в ней было тишиной, кроме жара, который нарастал изнутри.

Сначала — слабый, почти невесомый.

Затем — волнами. Каждая становилась сильнее. Она билась в бессознательном сне, грудь с трудом поднималась. Щеки горели, словно она глотнула пламя.

Гидеон сидел рядом. Он не касался ее, лишь смотрел. И все в его взгляде — было мукой.

Когда жар стал нестерпимым, он коснулся ее лба. Кожа обжигала. Губы потрескались, дыхание сбилось в судорожные вдохи. Платье прилипло к телу, как вторая кожа, и тогда он, сдерживая дыхание, снял его с нее — медленно, осторожно, как будто боялся нанести боль.

Под платьем — обнаженность, но не та, что возбуждает. Та, что пугает: истонченная кожа, дрожащие под ней мышцы, каждая жила, проступившая на шее, на бедре, на запястьях. Ее тело было натянуто, как струна, готовая лопнуть.

Он принес воду.

Окунул в нее льняную ткань и начал обмывать ее: лоб, виски, шею. Затем — плечи, грудь, живот. Он делал это с тем же выражением, с каким мог бы держать умирающее дитя — без тени вожделения, с абсолютной концентрацией на ее страдании.

Она стонала. Поначалу едва слышно. Потом — как будто из самой глубины, из нутра, откуда вырываются только первобытные звуки. Тело ее выгибалось, руки сжимали простыни, как будто она пыталась вырваться из собственной плоти.

Судороги начались внезапно.

Тонкие пальцы судорожно сжались, ноги дрогнули. Он увидел, как мышечные волны проходят по ее бедрам, животу, шее. Видел, как по венам пробегает кровь — неестественно темная, будто ночное вино.

Он снова и снова прикладывал влажную ткань к ее коже, меняя воду, остужая ее ладони и стопы. Он не говорил. Только смотрел, оставаясь рядом, как клятва, как страж.

Когда она в очередной раз выгнулась, словно тело ее хотело вывернуться наружу, он схватил ее крепче — обнял, прижимая к себе, к прохладе собственного тела.

— Тсс... еще немного… еще чуть-чуть...

Она не слышала его, но он продолжал. И каждый раз, когда ее колотило, он оставался. Когда ее выламывало, когда по губам стекала кровь — он оставался. Он проводил рукой по ее лбу, по груди, по волосам, и каждый его жест был похож не на прикосновение, а на мольбу.

Смерть не была мгновенной.

Она была растянутой — как рвущаяся нить, которой не давали оборваться.

Аделин сгорела бы, если бы могла. Вырвала бы из себя кожу, если бы это принесло облегчение. Но даже крик стал невозможным — голос пропал, осталась только тишина, полная шорохов плоти и треска внутри костей.

С каждой минутой становилось хуже.

Жар сменился ледяной ломкой: суставы выламывало, позвоночник будто пытались вытащить изнутри. Пальцы скручивало, ногти ломались о простыни, и ее собственное тело, некогда хрупкое и тонкое, теперь казалось чужим зверем, которое разрывает ее изнутри.

Гидеон все еще был рядом.

Сидел, наклонившись вперед, тенью у изголовья. Он не пытался утешать — знал, что нет слов, способных облегчить это. Его пальцы были на ее запястье, ощущали каждую новую вспышку судорог, каждый слабый удар сердца, все реже и реже. Но он не отпускал. Ни разу.

Ее тело жаждало умереть.

Каждая клетка молила об этом.

Каждый нерв рвался от напряжения.

Даже душа — если она еще оставалась в ней — скреблась изнутри, прося пощады.

Она потеряла счет времени.

Давно перестала различать день и ночь.

Было только пекло внутри и леденящий холод снаружи. Она дрожала. Потом снова обгорала изнутри. И так по кругу.

Где-то на грани сознания она почувствовала — он снял с нее последние нити одежды. Не для желания. Для спасения. Он обмывал ее вновь, все тем же движением, с упрямой нежностью. Бедра, лодыжки, колени. Волосы он расправил, как расправляют покров на мраморе. Пальцы его двигались по ней, как будто он помнил ее живой и отказывался видеть мертвой.

Он не покидал постели даже тогда, когда тело ее стало почти неподвижным, когда дыхание прервалось и сердце остановилось. Он накрыл ее своим плащом, обнял, вжался щекой в висок, будто желал передать ей остатки собственного холода, удержать ее на этом рубеже еще чуть-чуть.

Но это был конец.

Она умерла.

И он остался — рядом с телом, которое теперь уже не дышало, не шевелилось, не стонало. Только лежало — истончившееся, изломанное, почти прозрачное.

Прошло много часов, прежде чем он вновь заговорил.

Одним словом.

— Вернись.

И, как по команде, в груди Аделин что-то дрогнуло.

Тишина треснула.

Воздух наполнился чем-то иным — чуждым, резким, слишком живым для мертвого.

Она начала просыпаться. Но уже не той, кем была.

Сначала — тишина.

Такая, какой она никогда не знала.

Не отсутствие звуков, нет — тишина внутри. Отсутствие ритма, к которому привыкаешь с рождения. Пульса в висках. Сердечного удара. Бьющегося, живого подтверждения того, что ты есть.

И все же — она была.

Аделин открыла глаза.

Мир вокруг будто натянули, как холст — все стало слишком четким. Занавеси, медленно колышущиеся от сквозняка, казались движущимися с нереальной ясностью; каждая нить ткани, каждый микроскопический перелив на стекле в окне — все было до рези в зрачках отчетливым.

Зрение вспыхнуло, как вспышка магния.

Слух — вторгся следом.

Она слышала дыхание. Его. Медленное, почти незаметное, но равномерное. Слышала, как вдалеке по замковым коридорам прошелся кто-то босиком — и отличила, что это была женщина. Легкий шаг, левая нога чуть сильнее пригружена.

Запахи…

Они обрушились на нее, как лавина.

Влажная каменная кладка. Стынущая кровь. Ее собственная кожа — иная. Сладковатая, холодная. И… он.

Гидеон. Его аромат, глубокий, темный, сухой и терпкий, как старая кожа переплетов и ночной лес.

Она вдохнула — судорожно, но в груди ничего не отозвалось. Ни боли, ни дыхания, ни... пульса. Только чувство, что воздух — теперь не нужда, а привычка, пустой жест.

Аделин медленно приподнялась.

Тело подчинилось, но... не как раньше.

Мышцы больше не нылИ. Кости не болели. Но все в ней было иным. Привычное легкое головокружение при резком движении отсутствовало. Вместо него — баланс, не поддающийся колебанию.

Она опустила взгляд на свои руки. Кожа — бледная, почти светящаяся. Под ней — ни одной вены. Ни розового следа жизни.

Аделин не чувствовала, как бьется сердце. Потому что оно больше не билось.

— Ты чувствуешь? — Гидеон был рядом. Спокойный. Настоящий. Он сидел на краю постели, почти не касаясь ее. — Все... слишком ясно?

Она кивнула — и даже это простое движение ощущалось как чужое.

Словно ее тело знало больше, чем она сама.

— Это пройдет. Вскоре ты научишься отделять шум от сути. Отделять желания от инстинктов. Но первое пробуждение… всегда оглушает.

— Я... мертва? — голос ее прозвучал глухо. Словно не из горла, а изнутри черепа.

— Почти, — он улыбнулся. Грустно, даже ласково. — Но и больше, чем жива.

Она смотрела на него, и в ее взгляде не было ни ужаса, ни смятения. Только безмерное, пугающее знание. Теперь она понимала. Все.

И еще — чувство, которое тлело где-то в глубине. Не страх. Не любовь.

Голод.

— Мне… — она облизала пересохшие губы. — Страшно голодно.

Голос был хриплым. Почти чужим. Он шел из глубины, как звук, рождающийся не в горле, а в груди — и там же гаснущий, глухо, без эха.

Гидеон смотрел на нее, как всегда, спокойно.

Но в его спокойствии была осторожность.

Сдержанность.

— Еще нет, — ответил он мягко, но твердо. — Перерождение не завершено.

— Но я…

Слова потеряли смысл. Потому что ее язык уже не мог их удерживать — только вкус. А вкус в памяти стал ярче любого образа.

Она чувствовала, как бьется кровь.

В стенах. В подвалах. Внизу. В людях.

Каждое биение — вспышка боли в ее собственном теле.

Тук-тук. Тук-тук.

Будто в тысяче крошечных сосудов кто-то барабанил по ее сознанию изнутри. В висках гудело. Рот пересох. Ноздри раздулись.

Голод.

Он был другим. Не как у людей. Он не грыз — он командовал. Он не просил — он приказывал.

Аделин пошатнулась. Пальцы сжались в простыню. Она пыталась выровнять дыхание — по привычке, но воздух ничего не давал. Был пуст. Легкие его не жаждали. Тело жаждало другого.

Она слышала — как кто-то проходит внизу. Слуга, медленно, уставшими шагами. Кровь у него тяжелая, вялотекущая. Бессолевая. Но даже она казалась ей прекрасной.

Что же тогда будет, когда ей предложат лучшее?

— Мне нужно… хотя бы немного… — прошептала она, шагнув к двери.

Гидеон не пошевелился. Просто встал — между ней и выходом.

— Ты еще не готова, — его голос не был ни грозным, ни добрым. Он был окончательным.

Аделин почувствовала, как дрожит под ногами пол. Или это дрожала она. Он смотрел на нее, и между ними вдруг стало тесно, слишком тесно. Она чувствовала, как его кровь — чужая, древняя, неподвластная — звучит иначе. Не как у остальных. Медленно. Властно. Сладко.

Она сделала еще шаг. Слишком близко. Слишком быстро.

И тут же он схватил ее за запястья.

Не больно. Но как железо.

— Ты хочешь вырваться, Аделин? Хочешь нарушить то, что еще не завершено?

Она не ответила. Только смотрела на него — расширенными зрачками, в которых отражался свет, хотя в комнате его почти не было.

— Это будет как отравление, — прошептал он. — Если ты начнешь сейчас, ты сгоришь. Не снаружи. Внутри. Медленно, но бесповоротно. Ты потеряешь себя. Навсегда.

Она дрогнула.

И он, вдруг отпустив, сделал шаг назад.

— Я понимаю. Это пытка.

Ее голос сорвался:

— Сколько?

Он медленно подошел и, подняв ее ладонь, коснулся ее губами — как будто печатал обет.

— Когда станет совсем невыносимо… Я преподнесу тебе подарок. Ты запомнишь этот голод. И уже никогда не станешь прежней.

Пульс.

Стук.

Тук-тук.

Громче.

Ближе.

Слаще.

Она не слышала слов. Только ритм.

Кровь звала ее — за пределами комнаты, под каменными плитами, где медленно шли люди. Не просто шли — жили. Дышали. Теплились. Существовали в абсолютной доступности. И она могла их достать. Почувствовать. Впиться зубами — и впервые вдохнуть по-настоящему.

Аделин шагнула к двери.

Тело двигалось само — красиво, грациозно, будто в танце, но под кожей скреблась тьма. Голод. Жажда. Она уже почти касалась створки…

— Нет, — тихо сказал он.

Но было поздно.

Он появился словно из воздуха. Молнией. В одну секунду, и уже стоял за ее спиной, крепко сжав ее плечи.

Она зашипела, выгибаясь — не от страха. От ярости. От непереносимого желания.

— Я сказала, — прошептала она. — Мне нужно. Сейчас.

— Ты не знаешь, что говоришь.

Она хотела развернуться, ударить, укусить — вырваться, но он был сильнее. Гораздо сильнее. И тогда Гидеон оторвал ее от пола и бросил на кровать. Не грубо — но без права на сопротивление.

— Прости меня за это, — его голос все еще был спокоен. И в этом спокойствии — ужас.

Он поднял ее руки над головой. Тонкие запястья блеснули в свете. Словно по воле, из воздуха, в его руках оказалась цепь — серебристая, тонкая, как змея. Холодная. Она обвилась вокруг ее кожи с неожиданной послушностью, звякнула, когда он закрепил ее за изголовьем кровати. Замок — защелкнулся без ключа.

Аделин дернулась — но цепь была слишком прочна.

Серебро — жгло.

— Она не удержит тебя надолго, — сказал он. — Только на то время, чтобы ты смогла… вспомнить себя.

Она задышала чаще. Не из страха — из возбуждения. Его близость. Его запах. Его сила. Все это смешалось с ее новой природой, с болью, с пульсом за стенами — и с тем, как он опустился на край кровати.

Он склонился к ней.

Губы коснулись ее груди — чуть ниже ключицы. Поцелуй был ледяным. Почти нежным.

Она задохнулась. Не от холода — от того, что еще жива, хоть и не должна быть.

Он отстранился. И, не глядя, сказал:

— Ты справишься. Все справляются. Иначе не стали бы нами.

Он ушел.

Она осталась — привязанная, обнаженная, горящая изнутри.

Одна.

С тишиной.

С пульсом.

С собой.

Четырнадцатая глава

Аделин потеряла счет времени.

Здесь, в этих комнатах, ночь не заканчивалась. Не рассветала.

Мир стал теплым, обволакивающим коконом — в нем не было часов. Только ощущения.

Несколько дней прошло точно. Возможно, больше. Она не считала. Не могла. Да и зачем? Солнце больше не принадлежало ей. Время стало растяжимым, вязким, как кровь, скользящей по губам.

Жажда отступила, как и обещал Гидеон. Точнее —

изменилась

. Не ушла, нет. Просто перестала быть единственной.

Появились другие желания. Сильные. Почти сладостные.

Похоть — к жизни, к телам, к миру, что лежал под ее ногами.

Жажда — власти, силы, звука своего имени в чьих-то дрожащих устах.

И что-то еще — глубокое, затаившееся, ночное. Словно тень стала ее второй кожей. Она чувствовала, как скользит по стенам, как прячется за спиной, как шепчет внутри.

Запястья были обожжены серебром. Почти до кости — остались тонкие, почти белые рубцы. Кожа не заживала, как обещал он — быстро и без следа. Нет. Эти следы остались. Как память. Как печать.

Но боль не отвлекала.

Потому что тело гудело. Жаром. Голодом. Грязным, щемящим желанием чего-то, чего она еще не умела называть, но знала: если получит — изменится окончательно.

Окончательно.

Дверь распахнулась без звука. Он вошел, как всегда — будто являлся из воздуха. Черный, холодный, как сама ночь, в которой она теперь дышала.

Аделин подняла взгляд, но не с вызовом — с нетерпением. Сладкое, дрожащее напряжение наполнило тело, когда он подошел ближе. Гидеон смотрел на нее молча, будто запоминал — как последний глоток слабости, последний отблеск прежней плоти. И наслаждался.

— Ты прекрасна в этом истощении, — сказал он наконец. — В этом тлеющем остатке человеческого. Оно скоро исчезнет. Жаль… почти.

Он склонился, его ладонь легла на обожженное серебром запястье, и она не отстранилась — наоборот, подалась навстречу. Почти с удовольствием наблюдая, как он сдержанно сжимает губы, касаясь ожогов. Тонкие цепи звякнули, когда он стал медленно освобождать ее, не спеша, как будто растягивал момент.

Серебро зашипело у него на коже. Аделин заметила, как тронулись тонкие пальцы — капля алой крови выступила на ладони.

Она улыбнулась. Почти незаметно. Почти нежно. Но внутри — злорадно.

Он заметил. Наклонился ближе, скользнул губами по ее груди, в той самой точке, где пульс уже не бился.

— Еще не забыла, как чувствовать. Прекрасно, — прошептал он, — тебе это пригодится.

Он отпустил ее. Отступил, как всегда, без слов — но с властью, от которой невозможно было оторваться.

— Оденься, Аделин, — сказал он. — Я приготовил для тебя подарок.

Она уже знала, куда он поведет ее.

В его спальню.

Но теперь — не как гостья.

В комнате было слишком жарко, хотя камин давно погас.

Юноша лежал на постели, связанный, но не изувеченный — пока. Он дышал часто, кожа у него блестела от пота, взгляд метался между Аделин и Гидеоном. В нем читался страх, но не паника. В нем было слишком много жизни. Он не был одним из слуг, он еще не был подчинен Гидеоном. Этот юноша был только для нее — только-только познавшим страх.

— Смотри на него, — тихо сказал Гидеон, подходя к Аделин сзади, обвивая ее руками за талию. — Чувствуешь? Тепло. Сердце колотится... он боится. Это делает кровь слаще.

— Я... я чувствую, — прошептала она. Губы у нее чуть подрагивали. — Но если я начну... боюсь, что не смогу остановиться. Я могу убить его?

— Поэтому ты не начнешь одна, — прошептал он ей в шею. — Мы сделаем это вместе. Я сдержу тебя. Ты должна сразу научиться управлять своим голодом.

Он медленно, сдержанно, провел пальцами по ее груди, словно подогревая страсть, но не к нему — к вкусу, к запаху, к теплу под кожей жертвы.

— Не торопись. Посмотри, как он смотрит на тебя. Он не понимает, чего боится больше — смерти или тебя.

Аделин приблизилась к юноше, села рядом на кровать. Он замер.

— Тебе будет не больно, — сказала она почти ласково. — Я... я только чуть-чуть.

Гидеон подошел с другой стороны.

— Научи его быть послушным. Ты — хищник. Он — дар. Прими его, но не разрушай.

Она провела пальцами по шее юноши, наклонилась... Впервые вкус крови наполнил ее не яростью, а томным наслаждением. Это было сладко. Горячо. Он застонал — от страха или от чего-то другого, она не поняла.

Гидеон скользнул рукой по ее бедру, пробираясь выше.

— Почувствовала? — прошептал. — Он влился в тебя. Теперь остановись.

Ее дыхание сбилось. Она оторвалась от юноши, кровь все еще согревала губы. Гидеон тут же поцеловал ее. Глубоко. Жадно. Слизывая с ее рта следы чужой жизни.

— Вот она, настоящая власть, — прошептал он. — Ты не позволила себе лишнего. А теперь...

Он опустил ее на спину. Жертва осталась рядом, полуоглушенный, но живой.

— Теперь я хочу тебя. Такую — сильную. Наполненную.

Она смотрела в глаза Гидеону, когда он вошел в нее — медленно, но с нарастающим безумием. Чужая кровь все еще пульсировала в ее теле, усиливая каждый толчок.

Рядом лежал юноша, связанный, беспомощный, ставший инструментом и свидетельством ее очередного шага во тьму.

— Ты больше не беззащитная девочка, — сказал Гидеон, двигаясь в ней все яростнее. — Ты — моя. Моя равная. Ты хищник.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Юноша застонал — уже иначе. Не от страха, не от боли. Он выгнулся на постели, связанный, но возбужденный до предела. Его взгляд метался, он смотрел на Аделин, как на нечто невозможное. Как на богиню.

Аделин отстранилась, сбитая с толку.

— Он... он хочет меня? Сейчас? После такого?

Гидеон усмехнулся, не прекращая медленно двигаться внутри нее, продолжая терзать ее тело и разум одновременно.

— Это нормально, — сказал он, склонившись к ее уху. — Мы отравляем их. Проклятие — сладкое, соблазнительное. Даже одно касание наших клыков к ним сводит их с ума. Их тела хотят нас. Больше всего на свете.

Он замедлился, чтобы позволить ей полностью сосредоточиться на ощущениях.

— Сейчас ты держишь в руках его разум. Его плоть. Его судьбу. Ты можешь подарить ему удовольствие, о котором он не посмеет никому рассказать... Или оборвать все на этом. Пусть уйдет в небытие, не познав ничего, кроме жара твоих зубов.

Аделин посмотрела на юношу. Он тяжело дышал, тянулся к ней, насколько позволяли путы. Его возбуждение было невыносимо явным.

— Это так... опасно.

— Власть — всегда опасна, Аделин. Но сейчас — она твоя.

Она медленно провела пальцами по бедру юноши, чувствуя, как он дрожит под ее прикосновением.

— Я не убью его, — сказала она, глядя Гидеону в глаза. — Я хочу, чтобы он запомнил меня. На всю жизнь.

Гидеон кивнул, с удовлетворением.

— Тогда покажи ему, что такое наслаждение. И возьми себе все, чего жаждешь.

Аделин повернулась к Гидеону, глаза ее сверкали чем-то новым — не только жаждой, но и дерзостью. Она оттолкнула его грудь ладонью, не сильно, но достаточно уверенно, чтобы он позволил ей перехватить инициативу.

— Ложись, — прошептала она. — Хочу, чтобы он видел, кому ты принадлежишь.

Гидеон приподнял бровь, но подчинился. Сел, облокотившись на изголовье, и наблюдал, как она, почти играя, сползает с его бедер, оставляя едва ощутимый след от ногтей на коже.

Юноша на постели замер. Его взгляд метался между ними.

Аделин поднялась на колени, склонилась к животу Гидеона и медленно, с садистским вниманием, провела языком вдоль его паха, не касаясь главного. Ее пальцы скользнули по внутренней стороне его бедра, горячие, будто несущие жар крови, и лишь на секунду — капля серебра, тонкое прикосновение к основанию.

Гидеон зарычал, дернулся, но не остановил ее.

— Смотри, — прошептала она, глядя юноше в глаза, — он сильнее тебя. Смертельно опасен. Но сейчас он подо мной.

Она взяла его в рот — не спеша, с такой властью и концентрацией, будто каждое движение было решением. А затем снова отстранилась, остановилась на полпути, облизала губы и обвела пальцем головку, провоцируя стон.

— Хочешь, чтобы я продолжила? — спросила она у Гидеона.

Он зарычал.

— Молю.

Ее смех был едва слышен. Аделин вернулась к нему, мучительно нежно, снова и снова доводя до грани, но не позволяя разрядки.

Юноша извивался в путах, его тело трясло, глаза были широко раскрыты. Он был свидетелем. Пленником. Очевидцем власти, любви и чего-то темного, древнего.

Аделин подняла голову и прошептала:

— Ты хотел, чтобы я научилась. Теперь я умею.

Аделин провела пальцами по бедру Гидеона, не давая ему двигаться, взглядом приказав — еще не сейчас.

Он застыл, дыхание рваное, тело дрожит от напряжения, но он подчинился.

Она обернулась к юноше.

Тот уже не боролся с кандалами, не пытался вырваться. Он смотрел на нее с восхищением, с голодом, который она узнала — не просто плотским, но искренне вампирским. Он жаждал ее так, как жаждут солнца те, кто вечно во тьме.

— Хочешь? — спросила она, подходя ближе.

Он кивнул, даже не осмелившись ответить.

— Нет. Скажи это. Скажи, чего ты хочешь.

— Тебя... — прошептал он. — Прошу...

Ее пальцы скользнули по его груди, разрывая рубашку, и она почувствовала, как ускорилось его сердце. Бедный смертный, не понимающий, насколько он уже ее. Аделин наклонилась к его шее, вдохнула аромат, и в этот миг в ее глазах вспыхнул багровый свет.

— Я могу подарить тебе наслаждение. Рай на земле. Или — забрать все.

Она провела языком по его коже, оставляя горячий след, но пока не кусала. Вместо этого ее ладонь скользнула ниже, по животу, и остановилась у самого паха.

Он вздрогнул, всхлипнул от невыносимого желания.

— Расслабься, — шепнула она. — Я хочу, чтобы ты запомнил этот момент до конца жизни. Как тебя держали двое, сильнее и древнее любого из твоих страхов. Как ты молил, чтобы это не закончилось.

Она села верхом на его бедрах, аккуратно направив его внутрь себя. Медленно, властвуя. Он захлебнулся от восторга, голос сорвался на стон.

Гидеон наблюдал, почти не дыша. Его глаза темнели от возбуждения, руки сжимались в кулаки. Он позволил ей это. Позволил ей показать свою силу. Позволил, потому что она — его равная.

Аделин двигалась неторопливо, будто дразня их обоих. И в каждый миг, когда он был готов сорваться, она останавливала его взглядом. Она владела этой сценой. И собой.

Аделин, все еще сидя на юноше, чья грудь вздымалась от пережитого экстаза, медленно наклонилась к нему, проводя языком по его шее — не с намерением укусить, а чтобы почувствовать, как бешено стучит под кожей пульс. Он был расслаблен, покорен и восхищен. Его руки теперь свободны, но он не пытался коснуться ее без разрешения. Он знал: это был ее триумф. И его дар.

Сзади к ней приблизился Гидеон. Его рука легла на изгиб ее бедра, а губы — на плечо, слегка прикусывая кожу. Он зарычал почти беззвучно, сдержанно, и все его тело было напряжено.

— Ты стала зверем, — прошептал он. — И это сводит меня с ума.

Аделин откинула голову назад, позволяя себе раствориться в этой двойной власти — и над собой, и над ними обоими. Гидеон не стал ждать. Он прижал ее к себе, не отрывая взгляда от ее лица, и вошел в нее — не резко, но требовательно, будто возвращая себе то, что считал своим.

Он двигался в ней с такой сосредоточенностью, будто хотел проникнуть не только в тело, но и в душу. Аделин все еще касалась юноши — мягко, благодарно, не давая ему забыть, что он был частью их единой страсти.

Гидеон склонялся к ее уху, его дыхание обжигало:

— Ты моя. И ты знаешь это. Но я позволю тебе блистать. Позволю владеть. Пока не заберу обратно все до последней капли.

Аделин улыбнулась сквозь стоны, чувствуя, как напряжение снова нарастает в ее теле, как дрожь пробегает по позвоночнику. Она отдалась ему полностью — сильному, темному, бесконечно жаждущему, но все еще способному обуздать свою тьму ради нее. Только могла ли она обуздать свою тьму?

Пятнадцатая глава

Темный, обшитый дубом зал был тихим, только мягкий свет свечей ложился на старинные столы, покрытые бархатными скатертями. Аделин вошла в столовую, но ее взгляд не задерживался на столах, теперь уже не уставленных человеческой едой, — ее глаза быстро пробежались по комнате, зацепив каждого слугу.

Они были здесь. Все те же мертвенно-бледные фигуры, которые когда-то казались ей просто инструментами Гидеона, теперь становились чем-то другим. Сущностями, которых она не могла игнорировать. Появился новый инстинкт — желание, которое начинало звать. Слухи о том, как Гидеон охотится на них, казались такими далекими. Но теперь это было ее новым миром.

Ее шаги были уверенными, почти хищными. Каждый ее шаг отзывался в пустом зале. Она не обращала внимания на еду — ее внимание было приковано к людям, к их теплу. В голове Аделин не было места для сомнений. Все ее мысли были о крови. И она не пыталась сопротивляться.

Она подошла к первому слуге, стоявшему у стены, и, не сказав ни слова, подняла руку, мягко провела пальцами по его лицу. Молодой мужчина знал, что он ничем не может противостоять ее присутствию, потому что почувствовал эту жажду в воздухе, почувствовал ее как холодный ветер.

Ее взгляд задержался на его шее. Его артерия пульсировала с быстрым ритмом, кровь скрыта под кожей, словно мрак, скрывающий свет.

Аделин сделала шаг вперед, чуть наклонив голову. Она прикоснулась губами к его коже, ощущая, как его тело напряглось, но он не дернулся. Он знал, что не может убежать. Это было его место. Он был живым, и она могла забрать его жизнь, когда захочет.

— Не сейчас, — прошептала она себе в голове, убирая руку и перемещаясь дальше.

Она подошла к следующему слуге, женщина была старше, с тусклыми, пустыми глазами. Аделин почти почувствовала ее страх, но она была не так интересна. Как бы она не старалась, кровь этой женщины не притягивала ее так, как кровь других. Слишком холодная, слишком чуждая. Аделин продолжала двигаться по залу, ее обоняние было острым, и она могла почувствовать тонкие нити страха, несомненно присутствовавшего в каждом из них. Но все равно, она шла дальше, пока не встретила его.

Парень, стоявший у дальнего края, с поднятым подбородком и настороженным взглядом. Он был молод, его глаза светились опасностью, но не страха. Аделин почувствовала, как ее кровь быстрее забьется, как ее тело откликается на его присутствие. Она сделала шаг в его сторону, и тот, заметив ее взгляд, начал понемногу отступать. Он был умным, слишком умным, чтобы поддаться так просто. Но именно это ей и нравилось.

Он был желанной добычей. Он был ее.

Аделин остановилась в шаге от него, скользнув по его лицу пальцами, ощущая, как его тело напрягается. Она задержала дыхание и почувствовала, как сердце этого молодого человека забилось быстрее. Ее губы едва коснулись его шеи.

— Ты... — прошептала она, уже зная ответ.

Он не отступил, не попытался уйти. В его взгляде была игра. Он знал, что теперь он ее. И его тело отзывалось на ее прикосновения, как если бы оно знало свою судьбу.

— Я... подам себя на ужин, — сказал он, но его слова звучали как признание. Все, что ему оставалось — это ждать.

Аделин улыбнулась, чувствуя, как темный голод в ее душе становится все сильнее. Это был не просто выбор. Это был ритуал. И он был ее жертвой.

Где-то в тени, на другом конце столовой, Гидеон стоял, наблюдая за всем происходящим, его глаза полные понимания. Он не прерывал ее действия. Он видел, как она меняется.

Аделин устроилась за одним из длинных столов, ее руки слегка дрожали от нетерпения. Она могла ощущать его приближение, его присутствие, когда молодой слуга осторожно подошел, чуть склонившись перед ней. Он был красив — в нем было что-то дикое, нечто, что пробуждало в ней первобытные инстинкты.

Он остановился рядом, и Аделин протянула к нему руку. Его шея, открытая и уязвимая, манила ее, как неведомая сила, что заставляла забыть обо всем, кроме этого единственного желания.

Он наклонился, подставляя шею, и она не колебалась. Она потянулась к его коже, ощущая ее тепло, нежность, и, прежде чем он мог что-то сказать или сделать, ее зубы вошли в его плоть.

Голод был страшным. В ее ушах звучали только быстрые удары его сердца, его пульс, который становился все слабее, как если бы время сжималось, ускоряясь, когда она с жадностью начинала пить его кровь.

Она не чувствовала ни стыда, ни сожаления. Лишь голод. Все остальное исчезло. Это было ее новым способом существования. Каждый глоток был как огонь, разжигающий внутри нее нечто беспокойное и дикое.

Скользнув языком по его шее, Аделин почувствовала, как кровь горячая и вязкая течет в ее горло. Она уже не обращала внимания на его слабый взгляд, на тот страх, что все равно не мог быть выражен в его глазах. Он был жив, и теперь он был ее.

Вдруг она подняла голову, изогнув шею, и взгляд ее встретился с глазами Гидеона, стоявшего в тени. Он смотрел на нее с холодным, внимательным выражением, как будто изучал ее действия.

Аделин улыбнулась, ее губы были окровавлены, и кровь, как темная линия, стекала по ее подбородку, капая на ее платье. Глаза Гидеона не выражали ни осуждения, ни удивления. Он наблюдал, но не вмешивался.

Слегка закашлявшись, она вернулась к шее юноши. Его тело уже дрожало, но он молчал, не пытаясь вырваться, не пытаясь протестовать. Лишь немая слабость, что медленно, но верно захватывала его. Ее зубы сжались крепче, и она снова присоединилась к его шее, не замедляя темпа.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Жажда не отпускала ее. Она больше не считала его человеком, он был лишь источником, необходимым для того, чтобы успокоить ее внутреннюю пустоту. Она не могла остановиться, не могла повернуть назад.

Кровь продолжала поступать в ее горло, и с каждым глотком юноша терял свою силу. Его движения становились все медленнее, тело начинало оседать, не способное удерживать равновесие.

Аделин не останавливалась. Она ощущала, как его жизнь медленно уходит, но не могла прекратить. Она была слишком далеко от всего, что когда-то было ей знакомо. Она больше не думала, не рассуждала, она просто пила, поглощая его, как темная тень.

В какой-то момент его тело осело, его шея стала холодной, и последний слабый вздох исчез. Аделин оторвалась от его шеи, ее глаза были полны крови, ее дыхание было тяжелым, а сердце громко билось. Она взглянула на его мертвое тело, его глаза были закрыты, но ее взгляд не смягчился.

Она оставила его на полу, а ее внимание вновь переместилось на Гидеона, который, казалось, ожидал этого конца. Он стоял в тени, его глаза не отрывались от нее. Она не могла понять, что он чувствует, но чувствовала его присутствие, его молчаливое наблюдение.

Аделин стояла среди этой тени и трупа, в полном осознании того, что она только что сделала. Но в глубине ее души не было сожалений.

Аделин стояла среди трупа юноши, вытирая кровавые губы тыльной стороной ладони, медленно размазывая алые следы по лицу. Это движение было не изящным, оно было жестким, почти агрессивным, как если бы она пыталась забрать себе всю эту кровь, всю эту силу, которая теперь стала ее.

Ее взгляд скользнул по слугам, стоящим рядом. Они не двигались, не выражали ни удивления, ни страха. Тихо стояли, как марионетки, не способные проявить ни эмоций, ни реакции. Тишина давила на нее, и вдруг внутри нее вспыхнуло раздражение. Это ощущение, будто она стала чем-то безличным, незначительным для них.

— Почему вы не боитесь? — ее голос прорезал тишину, холодный, зловещий. Она оглядела их, надеясь увидеть хоть каплю страха в их глазах, хоть малейшую дрожь. Но их лица оставались такими же бесстрастными, как и прежде. Это злило ее еще больше.

Аделин подошла ближе, почти в упор, и сказала им, как они должны ее воспринимать, как она должна быть для них. Каждый из них, их маленький мир, в котором они существовали, должен был бы отреагировать на ее присутствие. Но вместо этого они стояли, будто ничего не случилось. Она хотела, чтобы они поняли ее силу, ощутили ее власть. Она хотела, чтобы они боялись ее.

— Вы все мертвы для меня, если не боитесь, — ее слова прозвучали как угроза, но в них не было ни сомнений, ни сожалений. Просто чистое, холодное желание контроля.

Затем ее взгляд снова встретился с глазами Гидеона, который не двигался, не пытался вмешаться. Он просто смотрел на нее, как всегда, с тем же холодным, оценивающим взглядом. Она ощущала, как его молчание давило на нее, но ее гнев не угасал.

— Не сдерживай меня, — ее голос стал мягче, но по-прежнему полон решимости. — Я знаю, как можно управлять властью. Я больше не буду ждать.

Гидеон, наконец, слегка наклонил голову, его губы изогнулись в легкой усмешке.

— Ты уже знаешь, как, — его голос был тихим, но уверенным. — И я не собираюсь тебя сдерживать.

Слова Гидеона не были утверждением, а скорее признанием ее нового положения. Она сама стала тем, кто не нуждался в чьем-либо одобрении или поддержке. Она, наконец, ощутила вкус власти, и это было восхитительно.

Аделин отступила от слуг, не отрывая взгляда от Гидеона. Она чувствовала, как эта новая сила течет в ней, переполняет ее, и теперь уже ничто не могло ее остановить.

Шестнадцатая глава

Аделин провела несколько дней, утоляя свою дикую жажду кровью слуг в замке. Каждую ночь она выбирала нового, ловила их взгляд и ощущала, как хотя бы отголоски страха постепенно проникают в их тела, как сила охватывает ее. Она наслаждалась каждым моментом, каждым укусом, каждой вскрытой веной, которая даровала ей жажду мощи. Они были ее пищей, ее жертвами, и она — их госпожа.

Каждый вечер было одно и то же: она приходила в столовую или в маленькие комнаты, где жили те, кто не смел смотреть ей в глаза. Не все слуги были одинаковыми, и Аделин училась чувствовать их. Одни были сильными, с пульсирующими венами, которые обещали ей истинное насыщение, другие — слабыми, но их кровь тоже даровала ей чувство превосходства. Она могла пить до тех пор, пока не почувствует, что ее тело наполняется силой, а ее разум — безжалостной яростью.

Иногда ей казалось, что она может затмить саму ночь, поглощая все вокруг, оставляя пустоту и тень, как оставалась пустота в ее душе. С каждым укусом эта пустота заполнялась, но ее было еще много. Кого-то она оставляла в живых, кого-то убивала — и сам этот выбор приносил ей невероятное удовольствие.

Гидеон наблюдал за ней, как всегда. Он не вмешивался, не пытался остановить, но она чувствовала его взгляд, будто он был невидимым грузом на ее плечах. В его молчании было что-то осуждающее, но в то же время и подтверждающее ее новые границы. Он не держал ее на коротком поводке, как раньше, он был только наблюдателем, как и всегда, и ее это раздражало.

Но Аделин не могла остановиться. Вкус крови в ее устах, каждое ощущение, как теплая жидкость заполняет ее, позволяло ей быть собой — не прежней, слабой и смущенной, а госпожой в этом мире, властительницей ночи.

В одну из ночей, когда Гидеон все же вошел в ее спальню, Аделин была готова.

Она встретила его улыбкой — спокойной, почти дружелюбной, словно перед ней стоял давний знакомый, а не тот, кто однажды вырвал ее из жизни. Но в ее голосе, когда она заговорила, сквозил ледяной металл.

— Разденься.

Гидеон не ответил — только смотрел. Но подчинился. Плавно, без тени стеснения, он снял рубашку, затем остальное, не отводя от нее глаз.

— Ляг. Смотри на меня.

Он лег. Послушно. Как под гипнозом. Или — под властью. И смотрел.

Аделин расстегнула свое платье медленно, как будто давала ему время прочувствовать каждое движение. Сбросила его с плеч, позволила ткани скользнуть по телу, оставляя только тонкие кружевные перчатки с шелковой подкладкой — странный жест, будто вызов. Или напоминание: ее руки — не для ласки.

Гидеон пожирал ее взглядом. Он жаждал ее, без сомнения. Чувствовал в ней силу, равную своей. Но теперь в его взгляде не было прежнего восхищения. Не было преклонения перед ее чистотой, перед ее нежностью. Она больше не была для него мифом, недосягаемой музой. Только телом — прекрасным, роскошным, холодно-сексуальным телом, полным власти и мрака.

И он все еще смотрел. Как она велела.

Она подошла к комоду и достала ту самую цепь — тонкую, изящную, но кованую из чистого серебра. Ту, которой он когда-то сковывал ее, будто отмечая как свою. Теперь она держала ее в руках — холодный металл, сверкающий в тусклом свете свечей, казался почти живым.

Гидеон не пошевелился. Он смотрел, как она подходит, как скользит по его запястьям металлическими кольцами. И не сопротивлялся. Ни тогда, когда цепь сжала его руки, ни когда она начала опутывать их, притягивая к изголовью кровати. Серебро прожигало кожу — сжигало плоть медленно, до кости. Там, где оно касалось его, оставались алые ожоги, дымящиеся, как обугленные раны.

Он терпел. Без звука. Без дрожи. Как будто боль ничего не значила — или как будто она была для него частью ритуала.

Аделин смотрела на него сверху вниз, в ее глазах сверкала тень торжества.

Она опустила взгляд на свои руки — и медленно начала снимать перчатки. Не торопясь. По одному пальцу. Сначала правую. Потом левую. Тонкое кружево шуршало, как дыхание, сползая с ее кожи.

В этом движении было куда больше эротизма, чем в ее обнаженном теле. Словно с каждой снятой перчаткой она избавлялась от остатка прошлого. От девичества. От мягкости. От памяти о том, кем была.

Она стояла перед ним — обнаженная, босая, с оголенными руками, и в ее взгляде не было ни капли стыда. Только сила. И холодная, почти безжалостная уверенность.

— Скажи мне, — прошептала она, наклоняясь к нему, — что с тобой делает солнечный свет?

Он приоткрыл глаза. Взгляд Гидеона был тяжелым, мутным от терпения и боли, что прожигала его запястья.

— Не убивает, — ответил он после паузы. Голос его был хриплым, сухим, как песок. — Но причиняет боль. Постоянную, жгучую. Пусть и меньшую, чем серебро. Солнце не убивает нас… оно ослабляет.

Аделин улыбнулась. Нет, не нежно — торжественно, чуть хищно, как женщина, знающая, что держит власть в руках.

— Я могу быть твоим солнцем, — произнесла она почти ласково.

И, не сводя с него глаз, медленно провела кончиками пальцев по его телу — от ключицы вниз, к груди, вверх по руке, туда, где кожа под серебром уже темнела, начинала пузыриться. Ее прикосновение было легким, почти невесомым — но в этом касании чувствовалась не нежность, а сила. Власть. Намерение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Аделин склонилась над ним, будто над книгой, которую знала наизусть, но все равно перечитывала — для удовольствия. Ее пальцы скользили по его груди, обрисовывая ребра, едва касаясь кожи. Она чувствовала, как под ее прикосновениями дрожит плоть, как напрягаются сухожилия на его руках, прикованных к изголовью серебряной цепью.

Она провела ладонью ниже, по животу, мимо пупка, остановившись у бедра — слишком близко, чтобы это было безразлично, но слишком далеко, чтобы назвать это прикосновением. Гидеон не отреагировал. Его лицо оставалось каменным, но в этом молчании было нечто почти вызывающее, будто он принимал ее игру — и ждал, как далеко она осмелится зайти.

Гидеон не произнес ни звука. Лицо его оставалось непроницаемым, но тело выдало его. Он чуть выгнулся навстречу ее ладони, подался вперед — не умоляюще, а как зверь, чувствующий зов инстинкта. Он не сопротивлялся и не просил. Лишь терпел.

Ее пальцы все-таки коснулись паха — мягко, исследующе, как будто она впервые соприкасалась с этим телом. Она не сжимала, не ласкала по-настоящему, лишь скользила подушечками, обводя контуры, дразня. Он напрягся, выгнулся навстречу — не прося, не умоляя, но поддаваясь ей, ведомый.

Аделин чуть улыбнулась, чувствуя, как под ее ладонью растет напряжение. Она опустилась ниже, выдохнув ему в пах теплым воздухом, будто поцелуй. Кончиком языка коснулась бедра, едва заметно, — и снова отстранилась, как будто отняла нечто большее, чем дала. Она не стремилась к завершению. Не искала близости. Она — властвовала.

Медленно пальцами — по одному — она провела по внутренней стороне его бедра, чувствуя, как откликается каждый нерв. Гидеон все еще молчал. Ни стона, ни взгляда — только тяжелое дыхание и подчиненное, напряженное тело.

Аделин чуть прищурилась, наблюдая за ним. Она продолжала свои ласки — медленно, сдержанно, будто играла на тонкой струне его самоконтроля. Она не спешила, не переходила черту, и не позволяла ему большего. Она заводила его, как часовой механизм — точно, красиво, безжалостно.

Она упивалась этим. Не плотью, не возбуждением, а тем, что могла довести его до грани — и не дать ни шага дальше. Власть была ее наслаждением.

— Смотри на меня, — прошептала она, кладя ладонь ему на грудь, ощущая, как под нею глухо стучит сердце. — Ты ведь хотел огонь. Вот он. Только теперь он не греет. Он сжигает.

Аделин провела языком по чувствительной коже, задержалась, поцеловала — медленно, с преднамеренной нежностью. Затем легко прикусила — настолько мягко, что это было больше вызовом, чем болью. И все же этого оказалось достаточно: Гидеон вздрогнул, сжав кулаки, натянув цепи. Его бедра дернулись вверх, как будто тело не выдержало напряжения и вырвалось из-под власти разума.

Она выпрямилась, улыбаясь — не ласково, а торжествующе, почти жестоко. Ее глаза сверкали в полумраке, и во взгляде читалось не желание, а удовлетворение: она доказала себе, что способна управлять им до последней жилки, до последнего движения.

Не произнеся ни слова, Аделин сошла с кровати. И начала одеваться — медленно, методично, с холодной грацией, как будто собиралась на прием, а не только что оставила мужчину, прикованного к постели и изнывающего от желания.

Сначала — длинное тонкое белье, расшитое по подолу бледными цветами. Оно скользнуло по коже, как шелестящий намек на целомудрие, которое давно уже стало иллюзией.

Затем — подъюбник из плотного муслина. Она поправила складки, аккуратно расправила подол, будто создавая основу для тяжелого платья. За ним последовал еще один — из жесткого полотна, чтобы придать юбке форму, и, наконец, последний — с кольцами кринолина, звенящего при движении.

Корсет — черный, с вышивкой, натянутый поверх белья. Она затянула его сама, опытно, как если бы делала это сотни раз. Тугие шнурки, затянувшиеся на спине, приподняли грудь, подчеркивая линию талии, превращая фигуру в изящную статуэтку.

Платье — бархатное, глубокого винного цвета. Тяжелое, с вышивкой на лифе, с длинными рукавами, открытыми только в локтях. Аделин накинула его через голову и аккуратно застегнула потайные пуговицы на спине, словно наслаждаясь каждой секундой затягивания ожидания.

В завершение — перчатки. Длинные, до локтей, из черного кружева, на шелковой подкладке. Ее пальцы скользнули внутрь, и она медленно натянула их, поочередно на каждую руку, поправляя складки.

Вся сцена прошла в полной тишине.

Гидеон не проронил ни слова. Он наблюдал — молча, сдержанно, но в его взгляде полыхало напряжение. Желание, смешанное с вопросом. С ожиданием.

Он знал: она не закончила. Все только начиналось.

Аделин подошла к окну, ее шаги по толстому ковру звучали почти неслышно. Платье слегка шуршало, скользя по кольцам кринолина, как поток темного вина. Остановившись, она провела ладонью по тяжелой портьере — ласково, будто по чьей-то щеке. Бархат отзывался мягким трением, и в ее движении было больше восхищения, чем в любом взгляде.

Ткань была густо-вишневая, почти черная при слабом освещении, с глубокой фактурой, в которой легко тонула рука. Она задержалась — на миг, на вдох, — а потом резко рванула полог в сторону.

Портьера скользнула по карнизу с резким шелестом, и окно обнажилось.

Снаружи плыла ночь. Полная луна висела над горизонтом, яркая и безмолвная, заливая комнату холодным серебром. Лучи скользнули по полу, коснулись ее подола, заструились по бархату платья, взошли на лицо.

Свет окутал Аделин — не мягко, а властно, обнажая каждую линию, каждую тень. Она стояла перед окном, будто вызов, будто статуя, выточенная из тьмы и света.

— Я могу быть твоим солнцем, — произнесла она вдруг. Тихо, но в ее голосе звенел металл.

И вновь подошла к кровати, протянула к Гидеону руку — нащупала пальцами его грудь, скользнула вниз, по шрамам, по крепкому животу, туда, где жар его тела теперь пульсировал открыто. Она почти не прикасалась — дразняще, властно, осторожно. Но каждое прикосновение было как удар плети. Не тела — силы.

После она отошла к дверям, не глядя на своего любовника. За ее спиной Гидеон оставался прикованным. Молчал. Но напряжение в его мышцах, стиснутые пальцы, легкая дрожь — все выдавало то, что он чувствовал.

— Больше никогда, — сказала Аделин, не оборачиваясь. Ее голос звучал спокойно, почти ласково, но каждое слово резало воздух, как лезвие. — Ты не посмеешь меня контролировать. Ни словом. Ни взглядом. Ни прикосновением. Никогда больше не прикажешь.

Она стояла в лунном свете — изящная, точная, страшная в своей красоте. Лунный свет сиял в ее волосах, скользил по изгибам платья, словно подчеркивая: эта женщина больше не принадлежит никому. Ни страху, ни прошлому. Ни даже ему.

— Я могу быть твоим солнцем, — повторила она, поворачивая голову на пол-оборота. В уголках ее губ затаилась хищная улыбка. — А могу стать твоим посмертным пожаром.

Она медленно направилась к выходу, каблуки глухо постукивали по каменному полу. У двери она обернулась — на миг, чтобы взглянуть на него.

Он лежал, распятый серебром, кожа под цепями дымилась, но он не вымолвил ни слова. Только глаза — глаза пылали гневом и чем-то еще, куда более опасным.

— Завтра. Ночью, — пообещала она. — Вернусь. Может быть.

Дверь за ней закрылась с мягким щелчком.

Из темноты донеслось:

— Ведьма, — прорычал Гидеон сквозь стиснутые зубы. — Маленькая, чертова ведьма...

Но ее уже не было. И в комнате остались только тишина, серебро и призрачный лунный свет, который грозил в скором времени смениться солнечным.

***

Аделин вернулась, как и обещала.

Ночь выдалась тихой, густо-пряной после солнечного дня, иссушившего воздух и обжегшего кожу Гидеона. Серебро все еще оставалось на его запястьях — она не освободила его. И он даже не был уверен, хотел ли освобождения. Его тело горело, но не от жара — от бессилия, от унижения… и от неутихающего желания.

Дверь распахнулась. Легко, как будто в гостиную входила хозяйка, а не его проклятие.

Она остановилась в проеме, озаренная отблеском свечей, и… улыбнулась. Безмятежно. Почти весело. Словно все между ними — просто изящная игра, в которой сейчас ее ход.

Не проронив ни слова, она начала раздеваться — медленно, в обратном порядке, методично, как будто возвращалась к своей сути, слой за слоем освобождая себя от театральности.

Сначала сдвинула на плечи темные бархатные перчатки, шелестом сняла их с рук. Затем расстегнула корсет — с негромким треском лопнули крючки, ткань разошлась, и ее грудь освободилась из плена. Следом — верхняя юбка, подъюбник, кружевное белье. Туго завязанные подвязки, тончайшие чулки… Все — в пол. Вся она — в его поле зрения.

Обнаженная, как первородный грех, Аделин подошла к кровати, не сводя с него глаз, и легко взобралась на него, устроившись сверху — с грацией хищницы, что села на добычу. Она не прикасалась к его коже — еще нет. Только ощущение ее тела над его — разогретого, пульсирующего, властного — уже сводило с ума.

— Все еще хочешь меня? — спросила она, склонившись к его лицу. Дыхание коснулось его губ.

Гидеон сжал зубы. Его взгляд был темным, как глубинный омут, полным боли, желания, ярости — всего, что он не позволял себе произносить вслух.

— Ты забываешь, кто тебя создал, — бросил он хрипло, срываясь на звериный рык.

Но Аделин лишь усмехнулась. Она не стала ждать его следуюшего ответа.

Молча скользнула ниже, легко и решительно, будто точно знала, чего хочет — и как именно это получить. Коснулась его напряженного тела губами, чуть задержалась, обвела кончиком языка по всей длине. Медленно, с наслаждением, словно дегустируя самый изысканный вкус.

Гидеон не сдержался. Его бедра дернулись навстречу, и он рвано выдохнул, стиснув зубы. Боль от серебра все еще жгла запястья, но теперь она растворялась в ощущении ее теплого, влажного рта, нежных касаний, вызывающих безумие.

Аделин приподнялась, провела языком по губам, словно пробуя остатки страсти, и удовлетворенно усмехнулась:

— Значит, все еще хочешь, — прошептала она, наклонившись к его лицу.

И прежде чем он успел что-то ответить, прильнула к его губам — жадно, страстно, с привкусом власти и крови. Целовала, будто требовала признания, будто уже знала: он принадлежит ей, как когда-то она — ему.

Затем, не отрывая взгляда от его глаз, протянула руки к серебряным цепям. Коснулась — и вздрогнула: металл жег, оставляя на коже алые ожоги, но Аделин не отдернула пальцы. Наоборот — только шире улыбнулась. Весело, почти безумно.

— Боли я не боюсь, — прошептала она, разматывая цепь с одного запястья, затем с другого. Ее ладони были красными от ожогов, кожа вспухла, но она продолжала — спокойно, с торжествующим видом.

Гидеон смотрел на нее молча. Только в уголках его рта вздрогнула еле заметная судорога.

Как только серебро с глухим звоном упало на пол, Гидеон, словно и не был изранен солнцем, взорвался. Он встал с такой стремительностью, что воздух вокруг него, казалось, вздрогнул от резкости движения. В одно мгновение его руки охватили ее шею, прижав к стене, подняв над полом.

Аделин не почувствовала страха. Она лишь продолжала улыбаться, ее губы изогнулись в удовлетворенной усмешке, а глаза сверкали холодной решимостью. С трудом, но с полным контролем над голосом, она произнесла:

— Ты больше мне не угроза.

Эти слова были как вызов. Гидеон замер на секунду, его глаза пылали гневом, а лицо искажала ярость. Он бросил ее на пол, как куклу, лишенную всякой ценности.

Аделин оказалась на коленях, опираясь ладонями о холодный пол. Она подняла голову, смело встретив его взгляд, и расплылась в зловещей, удовлетворенной улыбке.

Ее смех разорвал тишину комнаты, как будто она только что сделала последний шаг на пути к своему триумфу.

Гидеон не выдержал. Его лицо исказилось от ярости, и с этими последними словами он покинул комнату, оставив Аделин одну в пустоте.

Ее смех продолжал звучать, наполненный победой, до тех пор, пока она не осталась в полной тишине, но внутри нее, как будто что-то предвестие неизбежного конца, все-таки тянуло к следующему шагу в их игре.

После того как Гидеон ушел, Аделин встала с пола, ее движения были плавными, почти ленивыми, словно она наслаждалась каждым моментом своей власти. Она подошла к зеркалу, на миг окинув себя взглядом. В этом отражении ее уже не было. Пустота, как и сама ее сущность, утратила привычную форму. Она не чувствовала сожаления — наоборот, это была ее новая реальность.

Аделин улыбнулась, коснувшись волос, придавая им ухоженную форму. Каждое движение было медленным, словно танец, каждый жест наполнен уверенностью, которая теперь проникала в ее самые глубокие уголки. Она взглянула на свое отражение в зеркале, которое больше не отзывалось — и, тем не менее, это зрелище ее удовлетворяло.

С удовольствием она надела белье — кружевное, нежное, которое в одно мгновение стало частью ее новой сущности. Платье же она с силой рванула вниз, увеличив декольте и выведя линию своей груди на первый план, словно подтверждая свою власть не только над собой, но и над теми, кто был рядом.

Ее манеры изменились. Двигалась она теперь медленно, с грацией хищника. Каждое ее движение было тягучим, уверенным, как у кошки, которая точно знает, что теперь она правит этим миром. Тело следовало за ее волей, и она осознавала это.

Аделин вышла из комнаты, ее шаги звучали тихо, но уверенно, отражая каждое ее движение. Она не спешила, как будто замок уже стал для нее тесным, как некая клетка, и теперь ее место было где-то за его пределами. В этот момент, несмотря на темные портьеры, стены, которые все еще казались ей чересчур угрюмым отражением ее новой сущности, она ощущала полную свободу.

Она шла, не оглядываясь, из коридора, по которому так долго бродила, когда была лишь Аделин Моррис, человек. Здесь не было ни замка, ни Гидеона, ни уз — только ночной воздух, который, казалось, теперь был ее новым союзником.

Когда она вышла за пределы замка, она остановилась, сделав глубокий вдох. Ночь была настолько яркой и свежей, словно весь мир раскрывался перед ней в новом свете. Аделин закрыла глаза, наслаждаясь запахами земли, трав и дождя, от которых ее кожа слегка побежала мурашками. Этот запах был настолько живым, что она почувствовала, как ее тело полностью наполняется новой силой.

Она протянула руку к воздуху, словно пытаясь ощутить его на кончиках пальцев, не торопясь, понимая, что в этой ночи она принадлежала только себе.

Аделин шла по ночному саду, ее шаги были легкими, почти беззвучными, но полными уверенности. Она направлялась к своему дому, хотя теперь это место казалось совсем другим. Все, что когда-то наполняло ее, исчезло. Обычные стены, комнаты, свет — все это теперь казалось чем-то чуждым, лишенным прежней значимости.

Но по пути к дому она уже ощущала, как внутри ее меняется не только восприятие этого места, но и ее самого существования. Этот дом стал ее тюрьмой, и теперь, оставив все позади, она знала, что ее новая жизнь только начинается.

Ее походка становилась все более величественной. Она уже не просто шла. Она двигалась по ночи, как хищник, не подчиняясь законам прежнего мира. Вдох за вдохом, ее сущность становилась все более очевидной. Она была полна силы, совершенно новой и неизведанной.

Как только она приблизилась к своему дому, тени от деревьев, словно олицетворяя ее новое "я", накрыли ее, превращая ее фигуру в нечто мистическое, загадочное, как сама ночь.

Семнадцатая глава

Ночь была плотной и безмолвной, как сама тьма, охватившая дом. Внутри царил покой, но для Аделин этот покой уже давно был чужд. Внутри ее головы бушевали штормы, каждый порыв которых был острее и ярче, чем тот, что бушевал в ее теле. Здесь, в ее старом доме, все было прежним, но оно уже не имело значения. Все, что было до этого момента, больше не имело власти над ней.

Тишина была слишком долгой, слишком привыкшей. Это место слишком тесно сидело в ее памяти, как старые оковы, сжимающие грудь. Она смотрела на их тени, смутно видимые через приоткрытые двери их спальни, на их лица, спокойные в этом мире, который она оставила позади. Брат и мать.

Она стояла перед их дверью. Руки у нее сжались в кулаки, а внутри бушевал океан эмоций, готовых вырваться наружу. Она подошла ближе, сердце забилось сильнее, грудь тяжело поднималась и опускалась, но этот шаг был неизбежен.

Она ударила ногой в дверь. Глухой звук разорвал ночь, как удар молнии, и мгновенно разбудил всех в доме. Дверь с грохотом распахнулась. На втором этаже раздался сдавленный крик матери. Аделин слынала, как брат и мать вскочили из своих постелей. Они почти одновременно показались на лестнице, спускаясь со второго этажа: мать — кутаясь в шерстяную шаль, брат — сжимая кочергу в руках. Аделин отметила, что выбор оружия для самозащиты оказался крайне ироничным. Паника мгновенно охватила их лица, глаза широко распахнулись от ужаса.

– Аделин? – задыхаясь, выдохнул брат, пытаясь понять, что происходит, что привело ее сюда.

Его голос был едва слышен в темноте, но Аделин слышала его точно, как громкий крик. Мать вскрикнула, схватилась за простыню, которую тоже зачем-то тащила с собой, и ее глаза, полные страха, встретились с ее взглядом.

Аделин стояла в дверном проеме, взгляд холоден и беспощаден. Она не была прежней. Все было другим. Все, что она ощущала, было только жаждой, силой, желанием. Она больше не была той, кто когда-то искал у них защиты и любви. Они были ее прошлым, и теперь это прошлое должно было уйти. Она мягко закрыла за собой дверь.

– Спускайтесь, если хотите увидеть рассвет, – ее голос звучал твердо, как металл. Аделин шагнула в комнату. Взгляд ее был таким же холодным, как и сама тьма, что сгустилась вокруг. — Хотя, вряд ли вам повезет.

Брат попытался подняться с кровати, но ноги его не слушались. Он ощущал, как воздух сжался, как его сердце застыло в груди. Он пытался найти слова, но они не приходили.

– Ты... ты не можешь... – его голос дрогнул, но он все еще не мог поверить, что перед ним стояла та, кого он когда-то знал.

Аделин уточнила:

— Не могу что?

— Распоряжаться тут. Ты сбежала! — все-таки осмелел брат, хотя отчетливо ощущал в ней опасность. Аделин шла к нему, медленно, уверенно, каждый шаг был шагом к ее окончательному освобождению. У нее не было сожалений, только пустота.

Мать продолжала стоять, кутаясь в шаль и простынь, руки сжаты, как будто пытаясь защитить себя от невидимой угрозы.

– Ты... ты убьешь нас, Аделин? – ее голос был полон отчаяния и ужаса.

Аделин взглянула на нее. Мать всегда была слабой, всегда игнорировала тиранию отца, а теперь... ничего не изменилось. Она была такой же слабой. Такой же безвольной и ненужной, и уже никого не могла защитить. А Аделин не могла остановиться. Сила, что горела внутри, требовала выхода. И этот выход был единственным способом прервать все.

– Я больше не нуждаюсь в вас, – ее слова прозвучали как приговор. – Я больше не буду сдерживать себя ради вас. Вы больше не мои родные. Я освободилась.

Темные глаза Аделин метались между братом и матерью. Она чувствовала их страх, но не могла отвлечься. Это была не месть, не эмоции, а решение. Решение стать собой.

Она подошла к брату.

– Тебя... ты должен был понять... но я вижу, ты так и не понял. – с холодным безразличием она схватила его за плечи, стиснув их в своем железном захвате.

В его глазах был страх и беспомощность, но он не мог сопротивляться. Она начала действовать.

Первый удар был сильным, быстрым. В его теле ничего не осталось от прежнего. Он упал, и, не успев издать ни звука, был мертв.

Мать кричала. Но Аделин уже не слышала ее. Она не видела ее, она уже не чувствовала ничего, кроме силы, что заполнила ее. В одном последнем порыве она обратила внимание на мать.

— – Ты не могла даже попытаться защитить меня, не могла хотя бы извиниться. Ты не думаешь о том, что сделала. Ты позволила отцу обращаться со мной как с предметом, а теперь... теперь ты будешь платить за это.

Мать попыталась отойти назад, она дрожала от рыданий, но Аделин не отступала.

– Ты не любила меня. Ты любила только себя. Ты никогда не защищала меня, никогда не думала обо мне. Ты же все прекрасно знала, что происходило. Почему ты не остановила его? Почему ты не извинилась? Ты не заслуживаешь ничего, кроме моей тени.

С этими словами Аделин, не колеблясь, схватила мать за шею. И с одним быстрым движением, будто это было самым естественным действием на свете, разорвала ее жизнь.

Мать не успела сказать ни слова. Просто обрушилась в ее руках, как безжизненная кукла.

Аделин посмотрела на ее лицо, на ту женщину, которая когда-то была ее опорой, и вдруг поняла, что не испытывает к ней ни сожаления, ни боли. Она больше не была привязана к этому миру.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она сделала шаг назад, наблюдая за падением матери, и в ее глазах было только холодное удовлетворение.

Аделин прошла по дому, каждый шаг эхом отдавался в тишине, которая теперь казалась ей почти угрожающей. Дом был прежним, но он больше не был ее домом. Все, что раньше было знакомо и родно, теперь стало чуждым, ненавистным. Она не испытывала ни боли, ни сожалений — лишь холодное спокойствие.

Стены, когда-то охранявшие ее от внешнего мира, теперь обнимали ее лишь тяжестью воспоминаний, в которых она больше не нуждалась. Она шла по коридорам, оглядывая картины на стенах, старые ковры, которые когда-то казались мягкими и уютными. Все было таким же, как и прежде, но ее взгляд теперь скользил по этим предметам, как по чуждым вещам. Здесь больше не было ничего родного. Только пустота и ощущение освобождения.

Ее шаги привели ее к лестнице. Она поднялась на второй этаж, где располагались спальни. По пути она прошла мимо дверей, за которыми когда-то скрывалась ее жизнь — но сейчас они не значили ничего. Эти комнаты были тюрьмой, даже если она не могла это понять раньше. Она медленно подошла к своей спальне, той самой, в которой она когда-то росла.

Дверь была приоткрыта, и она шагнула внутрь, осматривая комнату. Все было на своих местах — кровать с теми же кружевами на подушках, старый шкаф, в котором когда-то хранились ее игрушки и книги. Мельчайшие детали не изменились, но сама комната была уже чуждой. Здесь она больше не была девочкой, которую вела по жизни беспощадная рука ее отца и слабость матери. Она стала кем-то другим.

Она подошла к окну, приподняла занавески, через которые когда-то пыталась наблюдать за миром, скрытым за пределами этого дома. Теперь это было не окно в будущее, а лишь стена, отделяющая ее от всего остального мира. Она чувствовала, как тьма за окном сливается с ее внутренним состоянием. Дом, который когда-то был ее клеткой, теперь стал лишь пустым сосудом для ее решимости.

В глазах горел холодный огонь, а на губах застыла уверенная улыбка. Это был ее момент. Она не была больше тем, кем ее хотели видеть. Она была свободна

Судьба, которая когда-то сдерживала ее, теперь была под ее ногтями, и она готова была ее раздавить. С каждым вздохом она ощущала, как ее сила нарастает, как темная энергия, которая сжигала ее изнутри, теперь становилась частью ее самой. И это было именно то, что она искала.

Она шагнула к кровати и посмотрела на подушки, которые когда-то служили для нее укрытием от реальности. Они больше не могли защитить ее. Она повернулась, сжимая кулаки, и сделала последний шаг в этом доме.

Теперь ей оставалось только одно — оставить позади все эти тени, всю эту боль, которую она когда-то пережила. Она сделала шаг, как освобожденная кошка, и вышла из своей комнаты.

Дом с каждым шагом становился все более чуждым. А она все больше ощущала, как внутри нее растет не просто сила — а нечто, что не знает жалости. И теперь она не боялась этого.

Аделин спустилась на первый этаж, ее шаги были легкими и уверенными, но все в доме казалось настолько темным и чуждым, что даже ее собственные движения резонировали в пустоте. Когда она достигла гостиной, взгляд ее скользнул на тела матери и брата, лежавшие на полу. Их глаза были закрыты, а на их лицах застыл страх, которому уже не было конца.

Но она не испытывала ни жалости, ни сожаления. Только холодное удовлетворение. Все произошло так, как должно было быть. Она взглянула на них с тем же равнодушием, с которым человек может смотреть на несуществующие вещи. Оставить их здесь — значило бы освободить их от их тирании. Но что-то внутри ее снова шевельнулось, что-то, что тянуло ее сделать еще один шаг.

Она заметила, как в комнате запахло кровью — свежее, горячее, насыщенное. В носу разгорелся этот запах, и в ее теле снова вспыхнула жажда. Но она отогнала эту мысль. Нет. Она не могла пить их кровь. Она была бы слишком опасной, слишком слабой, если позволила бы себе это. К тому же, кровь мертвых — яд для ее сущности.

Но ее глаза остановились на шее матери. Шея, белая и безжизненная, казалась такой хрупкой, такой податливой. И что-то в этом месте... в этой тишине, в этой смерти, подсказывало ей, что она должна сделать еще один шаг. Она должна имитировать нападение дикого зверя.

В ее голове мелькнула мысль о диких хищниках, что могли бы скрываться в горах неподалеку, в лесах, где тьма кажется гуще. Она представила, как дикая кошка или волк вырывает куски плоти из тела своей жертвы, не имея ни сожаления, ни жалости.

Аделин присела рядом с телом матери. Она смотрела на ее шею, словно высматривая подходящий момент, чтобы нанести удар. Затем, с необычайной решимостью, вырвала из нее зубами кусок плоти, сжала зубы и рывком оторвала. Это было нечто неестественное, дикое. Плоть была холодной, но в ней ощущалась жизнь, даже если она уже ушла. Она откусила еще, чувствуя, как мясо сопротивляется, как ее зубы прокусывают ткань тела.

Кровь начала вытекать, но она не обращала на нее внимания. Она выдирала мясо, кусая, как хищник, будто это была единственная ее цель. Ее руки были покрыты кровью, ее губы и лицо тоже. Когда она вырвала последний кусок, она взглянула на него, на его темную структуру, а потом с брезгливым выражением лица выплюнула его на пол.

Она не испытывала ни отвращения, ни жажды. Она была голодна, но не так, как раньше. Это была не просто еда, это был акт, способ сжечь все, что оставалось от ее старого «я». Она разрушала этот мир, и ничто не могло ее остановить.

Затем ее взгляд перевелся на тело брата. Она не сомневалась, что ему тоже предстоит та же участь. Все, что было до этого, больше не существовало. Его мясо, его плоть — все это было частью ее новой природы, которую она освободила.

Она встала, уверенная в своих действиях, и подошла к нему.

— Ты тоже будешь частью этого. Ты был слабым. Ты был бесполезным.

С этими словами она снова сжала зубы и принялась выдирать куски из его тела, с тем же холодным безразличием, с которым она сделала это с матерью. Ее руки, ее губы, ее сознание — все стало частью этой новой сущности. С каждым укушенным куском, с каждым разорванным телом она ощущала, как старые привязанности исчезают, как исчезает все, что когда-то держало ее привязанной к этой жизни.

Она сделала последний шаг в этом превращении. Теперь она была не просто свободной — она была сама собой.

Она покинула дом, оставив дверь широко распахнутой. В ночном воздухе чувствовалась влага, свежесть, почти первобытная сила природы. Дом остался позади, ползучие тени исчезали в темноте, уступая место холодному, зловещему спокойствию. Она не оглядывалась. Все, что ей нужно было, уже было сделано. Пара шагов, и ее ноги затоптали землю, которая уже не была ее. Этот дом, когда-то так тесно сидящий в ее памяти, стал лишь пустым воспоминанием, не имеющим власти над ней.

Она шла сквозь ночь, шаги звучали отчетливо в темном мире, но внутренний мир ее был пуст и холоден. Холод, который она не боялась.

Возвращение в замок, в то место, которое стало ее домом, было неизбежным. Она вспоминала, как впервые ступала в его тени, как ее душа тогда жаждала чего-то большего, чего-то, что могло бы дать ей силы, что могло бы помочь выбраться из цепких оков этого мира. Она была другой. Тогда она мечтала о силе, о власти, о вечности. Это было ее стремлением, ее желанием, которое теперь стало ее реальностью.

Она продолжала идти, не останавливаясь. В голове все чаще звучали ее собственные мысли. Тогда, когда она впервые попала в этот замок, она была пуста, не уверена в себе, не зная, что на самом деле хочет. Но теперь, после всего, что она пережила, она понимала. Она не искала защиты. Она не искала любви. Все, что она хотела, было в этой силе, в том, что она теперь могла контролировать. Она обрела себя. И теперь она была свободна от всего, что ее сковывало.

Не было сожалений. Только твердое ощущение достижения своей цели. Замок, на горизонте, уже становился видимым. Ее шаги становились все увереннее.

Проходя через поля, она вспомнила, как все это начиналось. Как она, испуганная и наивная, была готова искать спасения у Гидеона. Как она мечтала о его тени, о его мраке. Она помнила, как все это привлекало ее. Тогда она была только девушкой, запутавшейся в своем прошлом, жаждавшей вырваться из его хватки. Но сейчас все было иначе. Она стала частью того, что когда-то казалось ей чуждым, чем-то невообразимым и страшным.

Теперь она получила все, что хотела. И больше ничего не осталось.

В ее груди не было места для сожалений. Теперь она стала хозяином своей судьбы. И, возможно, этой ночью она впервые действительно стала собой.

Когда Аделин вернулась в замок, ее шаги эхом разносились по пустым, мрачным коридорам. Огонь в каминах давно погас, и только тусклый свет луны проникал сквозь окна. Она была в странном полузабвении, все чувства слились в одно — сильное, решительное и холодное.

В холле ее встретил Гидеон. Он стоял с безучастным выражением на лице, его темные глаза, словно поглощенные бесконечными тайнами, изучали ее, но ничего не выдали. Он не двигался, только наблюдал за ней.

— Ты вернулась, — сказал он, и в его голосе скользнула ледяная резкость, которая в этот момент казалась даже знакомой.

Аделин молча встретила его взгляд. В ее груди пульсировала сила, но она не могла больше держать в себе все эмоции, которые всколыхнулись за последние несколько часов. Она шагнула вперед, не обращая внимания на его присутствие.

— Ты же тоже убивал, да? — спросила она, изогнув бровь. В ее словах не было вопроса, лишь твердое убеждение, что Гидеон никогда не мог бы сделать нечто подобное. Ведь он был другим, слишком древним, слишком отстраненным, чтобы унижаться до того, чтобы убить свою семью. Он бы просто ушел, как всегда. Это была его природа — отдаляться, прятаться, ждать.

Гидеон молчал, его взгляд скользнул в сторону, словно размышляя, стоит ли отвечать. Потом его лицо стало жестким, и он проговорил с легким укором, который был скрыт под слоем безразличия.

— Ты ошибаешься, Аделин. Я никогда не убивал своих родных. Я лишь дал им дожить их короткий век, а потом... я хоронил их.

Ее сердце на мгновение замерло. Этот ответ был не тем, что она ожидала. Она замедлила шаг, вглядываясь в его лицо, пытаясь понять, что он имел в виду. Почему он никогда не решился на последнее действие, даже когда мог? Почему он все время давал им шанс на жизнь, позволяя им стареть и умирать в своем жалком мире?

— Ты не мог бы... — начала она, но голос ее звучал ровно, без страха. — Ты не мог бы принять ту же меру. Ты всегда был слишком отстранен. Не смог бы.

Гидеон чуть прищурился, и в его глазах промелькнула тень того, что оставалось от его прежней человечности.

— Не у всех есть такая необходимость, Аделин. Не все могут истребить тех, кого когда-то любили. Я позволял им жить. Ты же выбрала другой путь.

Он не прибавил ни слова, но его взгляд все же был пронизан неким сожалением — или, может быть, чем-то более глубоким, что она не могла понять. Аделин стояла, как статуя, не двигаясь. Она ожидала от него другого ответа, но его слова ударили ее сильнее, чем любое оружие.

Гидеон развернулся, и его фигура вновь стала частью мрака.

— Ты похоронишь их? — произнес он уже не с укором, а как-то отстраненно. — Ты обещаешь это?

Аделин молча кивнула, глаза ее были твердыми, как камень.

— Не переживай, — ее голос был таким же холодным и уверенным. — Я все сделаю. Похороню их, как полагается.

Гидеон только чуть заметно кивнул, не произнося больше ни слова. Аделин прошла мимо него, и его взгляд, наконец, ускользнул в темноту замка.

После того как Гидеон исчез в тени, Аделин медленно поднялась на второй этаж, в свою комнату. Она не собиралась долго оставаться в замке, но не могла покинуть его, не завершив начатое. Все было слишком запутано, а ее чувства — слишком перемешаны.

Комната встретила ее тишиной и прохладой. Тусклый свет луны проникал сквозь окно, окрашивая стены в серебристый оттенок. Аделин подошла к комоду, где все еще хранился браслет, который она нашла в первых главах. Он был тихим свидетельством чего-то древнего, многозначительного. Она осторожно потянула за ним, ощутив на коже тот же холод, что и тогда, когда впервые прикоснулась к нему.

Это был не просто браслет. Это была память. Печать из прошлого, выжженная вручную. «Ut sciam quis eram» — «Чтобы я знал, кем был». Фраза, которая не давала ей покоя, оставляла в душе странное чувство, будто сама вещь воплощала чью-то забытость.

Аделин задумалась, проводя пальцем по выжженным буквам. Почерк был каким-то живым, человеческим, не машинным. Она почувствовала, как эта вещь проникла в нее, наполнив ее личной болью, забытым именем. Он был кому-то дорог, этот браслет, его спрятали, может быть, от времени или от самих себя. Но не для нее. Она была лишь свидетелем.

Она сжала его в ладони и встала, как будто приняв решение. Выходя из комнаты, она направилась к Гидеону. Теперь она знала, что нужно сделать.

Когда она вошла в холл, Гидеон стоял у окна, погруженный в свои мысли. Но его внимание привлек ее шаг. Он повернулся, его лицо отражало ту же холодную отстраненность, которую она уже успела привыкнуть видеть в его глазах.

— Ты что-то забыла? — его голос был невозмутим.

Аделин молча протянула ему браслет. Ее взгляд встретился с его.

— Ты слабее, чем я думала, Гидеон. Раз тебе так нужны постоянные напоминания. — Она поставила браслет на стол перед ним. Его тусклый блеск не затмевал тени, которая была в его глазах, но он все равно что-то менял. — Это из твоего прошлого, ты ведь знаешь.

Гидеон тихо взял браслет, рассматривая его, как если бы он был частью давно забытой истории. Он не сразу ответил, лишь немного наклонил голову, погруженный в мысли.

— Я всегда думал, что тень — это я, — его голос был почти безжизненным. — Я тот, кто вершит зло. Я тот, кто должен оставаться в тени. Но теперь… теперь я осознаю, что я сам ее создал. Эта тень — я. И, возможно, все, что я считал собой, на самом деле — лишь эхо того, что я оставил за собой.

Его слова повисли в воздухе, и Аделин почувствовала, как тяжело ему говорить это. Он не искал прощения — это было не прощение, а признание.

— Тень не всегда то, что мы думаем, — тихо произнесла она, едва слышно. — Иногда это просто то, что остается от нас, когда мы уходим.

Гидеон молчал, и их молчание было тяжелым, как сами века, что лежали между ними.

Она знала, что он не прогонит ее. Он знал, что она все равно не сможет жить с ним. Они оба понимали, что Аделин уйдет, может, не прямо сейчас, но завтра или через пару дней точно. Они оба были хищниками, но слишком разными. Гидеон убивал, потому что того требовало выживание. Аделин теперь убивала ради удовольствия, и больше не скрывала этого.

Они оба были монстрами, но Гидеон опасался сам себя, в то время как Аделин впервые наслаждалась собой. И хотела сохранить это чувство навеки. И он был уверен, что у нее получится. Что впервые он видел, как в человеке разом исчезло все человеческое. Осталось только то, что обычным людям снится лишь в кошмарах. Аделин сама превратилась в ночной кошмар.

Эпилог

Дождь барабанил по крышам, моросил и не прекращался. Тучи затянули небо, и от света оставались лишь слабые серые отблески. В воздухе стоял запах сырой земли и мокрых трав, а на могильном холме, среди черных зонтов, стояла Аделин. Лицо ее было спокойным, но глаза, полные решимости, смотрели на тот небольшой участок земли, куда ее родных только что уложили.

Здесь, где леса были густыми и непроходимыми, а воздух пропитан холодом и тайной, не было ничего светлого. Все было как обычно — как всегда, в этом мире, полном забвений, страха и боли. Она не играла на показ отчаяние. Ее поза была прямой, а в теле — полное отсутствие эмоций. Она стояла, не давая волю ни слезам, ни жалости.

Люди вокруг не решались смотреть на нее. Тени падали с холмов, скрывая ее от взглядов, и лишь священник, с его постоянно приглушенным голосом, казался единым неотвратимым звуком в этом месте. Обещание было выполнено. Семья была похоронена, и ничего не могло это изменить. Оставалась лишь память о прошлом, о тех, кто ушел, и пустота, которую она оставила. Место между ней и теми, кто стоял рядом, было как невидимая стена.

Она не оглядывалась на присутствующих, не пыталась найти утешение в глазах того, кто мог бы понять ее. Аделин была одна, и на этот момент ей было достаточно. Они все отвернулись от нее давно, когда она стала кем-то иным, когда все, что было связывающим ее с тем миром, с теми людьми, ушло навсегда. Она дала им последний долг. И теперь могла уйти.

Она слышала, как перешептывались люди. Кто-то из присутствующих был потрясен ее решимостью, кто-то же не скрывал легкой насмешки. Один голос прошел совсем близко:

— Ну надо же, дикий зверь, и тут, у нас. Давно их не было…

Она не обратила на эти слова внимания, хотя и почувствовала нечто странное в их тоне, что заставило ее губы слегка изогнуться в улыбке. Этого следовало ожидать, несмотря на все, что она сделала. Люди, всегда недоумевающие, всегда верящие в то, что видят.

Другие, возможно, с лучшими намерениями, несли больше сожаления, шепотом:

— Бедняжка, одна осталась… И даже не замужем…

Эти слова также дошли до нее, и она почувствовала легкую тяжесть в груди. Для кого-то ее одиночество стало трагедией. А для нее? Для нее одиночество было просто новым шагом. Она сама становилась своим выбором.

Но больше всего ей было интересно, как все это воспринимает Гидеон. Он был здесь, где-то на краю ее зрения, но не подходил. Она не могла его чувствовать, не могла понять, что он думает, и ей это не было важно. Она сделала свой выбор, и он, скорее всего, был этим выбором тоже. Жизнь продолжалась, несмотря на осуждения и сочувствия, и на то, что она, казалось бы, потеряла. В действительности она уже давно ничего не теряла.

Прощание было не громким. Глаза ее смотрели без страха и сожаления, как если бы она вернулась домой, в место, где ее не было долго. Она исполнила свою миссию, и теперь — ничто не могло вернуть того, что было.

Тело ее почти не двигалось, стоя перед свежими могилами, обрамленными деревьями, дождем, тенью. Голоса людей оставались далекими, затухающими. Чужие слова, пустые для нее. Она вспомнила моменты, когда сама могла бы быть в этом доме — живой, наивной и лишенной понимания того, что значит быть той, кто не может вернуться.

Дождь пошел сильнее, и его капли стекали по ее лицу, а она оставалась в том же месте. Поглощенная этим простым ритуалом, как бы еще одним шагом к ее новой жизни. Она вновь подняла голову и отошла от могил. Оставив после себя этот мир. Поглощенный дождем.

В ее сердце не было боли. Была только пустота, полная решимости, которая еще только начинала быть осознанной. Она не была жертвой. Не была потерянной. Она была сильной, холодной и готовой к тому, что должно было последовать.

Дождь не утихал, поглощая все вокруг — шум, голоса, пустые разговоры. Все становилось зыбким, ускользающим, как и сама Аделин, стоявшая среди них, неподвижная, словно каменная.

Она думала о том, насколько другая станет ее жизнь. Все, что казалось раньше важным, будто растаяло, исчезло в этом холодном осеннем дожде. Впереди было столько возможностей, столько путей, которых она никогда не замечала, пока не поняла, что, возможно, сама для себя всегда была ограничением.

Ее жизнь не будет скучной. Она не станет как Гидеон — запертой в замке, который стал его тюрьмой. Он остался в этом мире, окруженный стенами и мракоподобной безопасностью, охраняя всех от себя самого. Но она не собиралась так жить. Она уже не могла быть такой.

Ее глаза скользнули по могиле матери и брата, их могилы были уже пропитаны дождем и стали частью серой земли. Все это было частью ее прошлого, которое она оставила за собой. Как бы ни мучило ее воспоминание, оно не имело силы разрушить ее будущее. Она знала, что его будущее — не будет тенью прошлого. Все изменится.

Она была свободна. Все, что оставалось теперь — это выбрать, куда идти и кого брать с собой. И если она решит, что эта свобода обязывает ее не вернуться в этот город, в этот дом — то так и будет. Впереди было много вещей, которые могли бы ее потрясти.

А вот Гидеон… его будущее было заключено в этих стенах, как он сам. Он оставался там, где ему было безопасно, в том замке, который сам же и построил для того, чтобы защищать себя от того, что могло его разрушить. Она видела его жизнь в этой клетке, и хотя когда-то была готова принять эту судьбу, теперь поняла, что не для нее. Ее жизнь не должна быть заточением, не будет маленьким миром, закрытым от внешнего мира и от самой себя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она ощущала, как этот день, этот момент на кладбище, был окончательным. Все, что было в ее жизни до этого, казалось теперь недосягаемой тенью, не имеющей права повлиять на ее будущее. В ее глазах была решимость, в ее сердце — спокойствие.

— Гидеон, ты выбрал свой путь, а я — свой, — прошептала она про себя, не обращая на него внимания, стоя среди своих мыслей и дождя.

Она будет жить, будет действовать, будет искать, а главное — никогда не позволит себе стать пленницей прошлого, ни в каком его проявлении.

Аделин еще стояла среди людей, но ее мысли были далеко, в будущем, которое она только начинала понимать. Она ощущала невероятную силу — не просто способность выживать, но и изменять. Она могла отнимать и дарить жизнь, создавать союзников, влиять на судьбы, влиять на мир. В ее руках было все: возможность поставить все на свои места, взорвать устоявшиеся правила или создать нечто совершенно новое.

Каждый шаг вперед становился для нее не просто движением, но решением. Она могла сделать этот мир другим. Она могла подарить кому-то шанс на жизнь или забрать его. И это было не просто возможностью, это было ее выбором. А с этим выбором пришло осознание, что она не обязана следовать чужим путям. Она создавала свой собственный.

Она бросила последний взгляд на могилы своих родных, на город, который стал частью ее прошлого, и на замок, где Гидеон все еще оставался пленником собственной тени. Ее мир, ее путь — все оставалось позади. Дождь смывал следы ее прошлого, и с каждым шагом вперед она становилась все легче.

И вот теперь, оставив все позади, Аделин шла вдаль. К месту, которое она сама выберет. Без оглядки, без сожалений. Туда, где она будет нужна, где ее сила будет иметь значение. Туда, где она станет кем-то важным, кем-то, кто сможет изменить этот мир, который оставил ее в одиночестве.

Ее путь был ничем не ограничен, и теперь Аделин знала, что все, что она захочет — будет ей по плечу.

Конец